– Есть-есть, – посмотрел на него косо Марьян Астафьевич.
И замолчал, склонив голову на грудь.
– Дело было годом ранее, в летнюю кампанию [70] , – начал он.
– Блистательное, доложу я вам, дело. Семнадцать тысяч наших воинов, и я в том числе, – стукнул он себя кулаком в грудь, – разбили наголову полтораста тысяч турок да ещё отразили наскок сто тысяч татар, угрожавших нам с тылу.
Шурка ушам своим не поверил – семнадцать тысяч против двухсот пятидесяти – это же верная смерть.
– Да-да, – подтвердил, видя его недоумение, отставной подпоручик, – ровно так и было. Великий визирь [71] турецкий Галиль-бей, что стоял супротив нас в Молдавии, желал поставить русское войско меж двух огней. Уничтожить нас, а потом пойти ко Львову, соединиться с польскими конфедератами [72] и уж воевать супротив нас в Польше до самой России.
Переверзев перевёл дух и продолжил.
– Турки в семи верстах от нас разбили свой лагерь на левой стороне устья [73] Кагула. А татарва на спорых конях принялась облегать наш тыл, отрезывая подвоз продовольствия. Войско наше находилось в весьма затруднительном положении, но не унывало, ибо с нами был сам генерал-фельдмаршал граф Румянцев [74] . Сей гений разделил малую армию нашу на пять четырехугольников, расположенных в некотором отдалении один от другого. А после крестообразным их огнём не токмо удержал в повиновении турецкую конницу, но и защитил свою собственную, поставив оную в пустых промежутках каре [75] , позади пушек. Будучи прикрыта огнём артиллерии и пехоты, конница наша могла свободно действовать в преследовании неприятеля. На рассвете генерал-фельдмаршал построил войско в боевой порядок, и двинулись мы вперёд. Изумлённые отчаянным нашим мужеством и громом орудий, неверные [76] встретили русские полки с ожесточением. Спешили зайти нам в тыл. Но Румянцев сквозь дым и огнь наблюдал все шаги мусульман и быстрым поворотом войск угрожал отрезать турецкую конницу от лагеря. Она с криком и с чрезвычайной скоростью понеслась назад, оставив нападение на каре Племянникова [77] . Три часа кряду полки наши в непрерывном огне пролагали себе дорогу к стану турецкому. Между тем Гудович [78] и Потёмкин, занявшие ночью с вверенными им отрядами выгодную позицию на высотах, прикрывали от хана крымского обозы и препятствовали ему атаковать армию нашу с тыла. Все пушечные выстрелы со стороны неприятеля обращены были на каре, где находился Румянцев, и на каре Племянникова, шедшее по левую сторону. Румянцев беспрестанно был под тучею ядер, которые часто попадали в лошадей сопровождавших его чинов. Уж турецкие батареи начинали умолкать, уж каре Племянникова простирало руки к овладению укреплением. Вдруг десять тысяч янычар [79] , выскочив из лощины, ударили с саблями, кинжалами и с криком на правую сторону каре. Ворвались в середину, смяли полки Муромский, 4-й Гренадёрский и Бутырский, заставили их бежать. Увидев смятение, неустрашимый наш Румянцев поскакал к бегущим, вскричал: «Стой, ребята!».
Марьян Астафьевич вскинул правую руку с растопыренной пятернёй и стал похож на седовласую Родину-мать, которую Шурка видел на плакате времён Великой Отечественной войны. Глаза отставного подпоручика горели безумным огнём, и Шурка вдруг представил, как фельдмаршал Румянцев под пулями и ядрами преградил путь отступающей в панике пехоте.
– Голос героя в один миг отозвался в сердцах воинов, – продолжал с пафосом помещик. – Россияне остановились, устроились. Смоленский наш полк отразил янычар. Каре Племянникова сдвинуло ряды и с криком «Да здравствует Екатерина!» устремилось вперёд. Через тройные рвы мы взлетели в укрепления. Визирь, устрашённый поражением янычар, составлявших лучших его воинов, обратился в бегство. Спасаясь от наших штыков, турки гибли в Дунае толпами…
Переверзев перевёл дух и заключил торжественно: – Войско русское приветствовало мужественного предводителя своего с победою, восклицая: «Ты прямой солдат!»
Весь турецкий лагерь, сто сорок орудий, шестьдесят знамён, множество снарядов и две тысячи пленных достались нам в награду. Неприятеля полегло до сорока тысяч, а наш урон ранеными и убитыми не превысил тысячи человек. Вот где была славная виктория!
Смахнув набежавшую слезу, отставной подпоручик как-то разом весь сник. Посмотрел на груду карт под столом, на пустые бутылки, потом на иноземного графа Леркендорфа и словно очнулся.
– Я оставлю вас, господа, – сказал тихо и тут же вышел.
Как только друзья остались одни, Лера отставил бокал с непочатым шампанским, вышел на центр залы и, передразнивая помещика, подбоченился.
– Переверзев мне абсолютно всё в карты проиграл, – обвёл он рукой вокруг себя, – и усадьбу, и земли, и деревни, и крестьян, которые в них живут. Могу хоть сейчас твою Варю на все четыре стороны отпустить. Теперь я здесь хозяин.
– Ну, это мы ещё посмотрим, – окинул его недобрым взглядом Шурка и поспешил прочь из гостиной.
Захарьеву показалось, что помещик спустился на первый этаж, и он бросился вниз. Сбежал с лестницы и прислушался. Тишина, только из-за неплотно прикрытой двери девичьей доносились всхлипывания. Шурка подошёл ближе и услышал прелюбопытный разговор.
– Пропали мы, – говорил сквозь слёзы женский голос. – Молодой граф не иначе, как злодей. Обыграл нашего пана в два счёта. Ноне Марьян Астафьевич непременно руки на себя наложат. А новые баре из нас почнут кровушку пить. Ведь граф чай немец, а у них вера такая – лютая.
– Не лютая, а лютеранская [80] , – поправил мужской голос. – Да и потом, не немчура они – аглицкого подданства. Хотя там тоже всяких упырей и вампиров премножество.