– Ого! – внимательно посмотрел на друзей командир разведки.

– Что «ого»? – не понял Шурка.

– А то вы не ведаете, – усмехнулся Ермолай. – Асандьеры наши жгут всё что ни попадя, абы супостату не досталось – и сено, и зерно, и деревни, и даже цельные города. Как русское войско отступает, так за ним выжженная пустошь тянется. А с боков француза ополченцы тревожат да простые крестьяне. Вот ужо и Смоленск по ветру пустили. А надо будя, и саму Москву сожгут. За энто французы дюже зверствуют на вашего брата, без разговоров на месте убивают. Вы ведь, верно, тоже чего-нибудь подожгли?

– Ничего мы не жгли, – услышав о смертной казни без суда и следствия, поёжился Шурка, – только и успели на Торговую площадь выйти.

– Много ли там неприятельского войска? – тотчас заинтересовался разведчик.

– Да хватает, по всей площади стоят.

– Кого более – пеших али конных? Сколько всего да по роду войск? Каково число пушек? – засыпал вопросами Ермолай.

Шурка пожал плечами.

– Да мы особо не приглядывались, – признался он, – некогда было. Если бы не один их кавалерист, мы бы и вовсе не выбрались.

– Француз вам помощь оказал? – посмотрел пристально в глаза Шурке ополченец.

– Ну да, – кивнул тот. – Говорит, камрад, уходи быстрей!

– Камрад? А! – рассмеялся командир разведки. – Так энто гишпанцы [130] . Не по своей воле пришли. Наполеона люто ненавидят. Французы ихний Мадрид давно уж полонили. А гишпанцы всё одно не сдаются – бьют оккупанта, где можно, и плюют на офицеров, когда те ведут их на расстрел. На саму смерть плюют, желая родину свою от поработителя освободить.

Миновав липовую аллею, они подошли к помещичьему дому.

– Вы, господа, пока лошадей навяжите, а я о вас доложу, – посоветовал Ермолай и скрылся в дверях парадного входа.

Оставив лошадей у ближайшей коновязи, друзья осмотрелись. Всё вокруг было прежним. Только барский особняк сильно обветшал, а парк напротив разросся и казался несколько неухоженным. Да ещё менял картину обширный лагерь ополченцев, расположившийся между особняком и Панским прудом. Командир разведки всё не возвращался.

Между тем не только мальчишки осматривались, но и их весьма внимательно изучали любопытные крестьяне. Наконец, на крыльце появился Ермолай.

– Поднимайтесь, господа, – пригласил он.

– О, ес, ес, – заулыбался Лера.

Услышав, что он говорит на иностранном языке, крестьяне заволновались.

– Вы бы, граф, молчали перед мужиками, – посоветовал унтер-офицер. – Они ведь народ непросвещённый, разбираться не будут, француз вы вражеский, али союзный англичанин. Весьма скоры на расправу. Иной раз и я за ними не могу поспеть.

Господин подпоручик

Пройдя анфиладу комнат первого этажа, друзья поднялись на второй, стукнули в двери кабинета Марьяна Астафьевича и вошли. Спиной к ним за столом сидел согбённый годами старик.

– Здравствуйте, – сказал Шурка.

Лера, впечатлённый предупреждением Ермолая, промолчал.

Старик встал, увидел Шурку, подошёл ближе, вглядываясь в его лицо, и заплакал.

– Да что вы? Что вы? – испугался Шурка и от жалости к старику обнял его за плечи. – Будьте уверены, наши французов скоро выгонят. И полгода не пройдёт [131] . Только перья полетят. Честное слово.

Старик утёр слезу.

– А я ведь не потому, – отступил он на шаг от Шурки, глядя на него просветлённым взглядом. – Прощения хочу у вас, князь, испросить. Молод был, глуп, горяч. Простите Христа ради!

В следующий миг он встал на колени. И тут друзья поняли, что перед ними не кто иной, как сам помещик Переверзев. Только теперь Марьян Астафьевич был старше себя прежнего на 26 лет!

– Да что вы, в самом деле!

Подхватив старика под руки, мальчишки усадили его в кресло.

– А помните, – посмотрел Переверзев с улыбкой на Леру, – как я вам, граф, начисто продулся?

– Ес, – кивнул смущённый Лера.

– А вы, сударь, – посмотрел он на Шурку, – мне после всё вернули. Ведь нарочно, да? Я энто лишь затем понял. Сознайтесь?

– Так и есть, – признался Шурка.

– А я после кары Божеской, – поднял правую высохшую в кисти руку помещик, – ни одного крепостного не обидел и не продал. Оброк сделал мизерный. А иным хлебопашцам и вовсе вольную дал.

– Это хорошо, – обрадовался Шурка.

– И я полагаю, что хорошо, – обрадовался вслед за ним Марьян Астафьевич. – С единой душой мы в этот мир приходим. С нею одной и уйдём безо всего энтого, – обвёл он левой здоровой рукой окружавшие его вещи.

– Ещё раз простите, князь, великодушно, – склонил он голову. – А за благостную весть нижайший поклон вам до земли.

– За какую это? – наморщил лоб Шурка.

– А за викторию над супостатом обещанную, – напомнил помещик. – Сие нам твёрдости придаст и духу боевого в годину тяжкую. Ведь Буонапарт сколько уж землицы нашей забрал и дальше на Москву идёт, окаянный. Но мы-то не желаем на милость врагу сдаваться. Гляньте, вот, в окно. Я ить из крепостных своих преотличное ополчение собрал. И пеших, и конных. Все, какие деньги были, на обмундирование да на вооружение пустил. Воюем помаленьку. Сам их на баталии вожу.

– В ваши-то годы, – с уважением посмотрел на него Лера. – Тяжело ведь.

– Семьдесят первый годок пошёл, – объявил не без гордости Переверзев. – Но отечество никогда не поздно защищать. А я к тому же боевой офицер и опыт немалый имею. Хотя, правду сказать, француз куда опаснее турка да татарина будет. Там восточная горячка да наскок, а здесь европейская хладность да стратегия.

Тут за окном раздался гул голосов, и один тонкий и пронзительный покрыл все остальные.

– Коим пик не досталось, – кричал он, – бери вилы! Коим вил нету – бери топоры! Кои без топоров – вооружайся дубинами!

Шурка выглянул в окно, чтобы посмотреть, кому предназначено столь примитивное оружие. На лужайке перед особняком стояла толпа людей, одетых в самое простое крестьянское платье.

– Сии не мои, пришлые, – пояснил Марьян Астафьевич.

– От соседей, а то и далее. Помещики-то ведь не все по моему примеру поступают. Многие полагают, что Наполеон намерен холопов от крепостного права освободить и супротив них поднять. Потому и празднуют труса – подались в бега, а крестьян своих бросили на произвол судьбы. Вот они к моему ополчению и примкнули.