Причинить боль дорогому мне человеку – это уже ни в какие ворота не лезет. Чувство вины не отпускало Данилу, даже тогда, когда он вёз её на машине домой. Участливо помог подняться в квартиру и заботливо устроил на диване, и даже попытался выполнить роль внимательной хозяйки, приготовив сносный кофе с молоком. Элизабет молча и с удовольствием наблюдала за его хлопотами, за растерянным виноватым выражением лица, и со свойственной женщинам проницательностью поняла, что у этого парня есть отзывчивое сердце. Ей было тепло от осознания того, что Данила полюбил её. По крайней мере, в этот день она имела право так думать.
Прошло ещё несколько дней, в течение которых Данила старался быть максимально внимательным к Элизабет: по несколько раз в день звонил, и когда удавалось, забегал проведать её на дому. Молодые люди стали привыкать друг другу, им было хорошо, когда они разговаривали обо всем, перескакивая с темы на тему. И от этого было весело и интересно. Время летело незаметно. Можно было просто сидеть рядом и молчать, и чувствовать себя счастливыми просто от присутствия и тепла другого, и думать о своём. Сердца их не обманывали и говорили, что здесь на расстоянии вытянутой руки находится самый нужный и близкий человек в этом мире, и другого не надо.
Потом было посещение Пушкинского музея искусств, вместилища подвижнических достижений человеческого духа и средоточия бесценных божественных творений, подводящих человека к заоблачным чертогам небожителей. Элизабет и Данила неспешно переходили из зала в зала, всматриваясь в портреты людей из канувших в лето эпох. Им казалось, что застывшие в вековой неподвижности лица Жанны Самари, Натальи Пушкиной и «Цыганки» Хальса, оживали и начинали им улыбаться, как будто хотели пожелать счастливого пути.
Наконец они дошли и углубились под своды греческого, а потом и итальянского дворика, с восхищением всматриваясь в совершенные пропорции античных скульптурных групп. По ходу остановились перед стеклянными ящиками, в которых прятались крутобокие пузатые вазы с обколотыми краями и нанесёнными на них плоскими изображениями этрусских героев и обнажённых танцовщиц. Тогда щеки девушки загорались темно-пунцовым румянцем. Она поднимала глаза на Данилу, который пристально смотрел на неё, и алая краска, как это часто бывает у натуральных блондинок, растекалась по её шее. Потом обнявшись, они подошли к статуе «Спящей Ариадны», укрывшейся под высоким порталом, которая привольно раскинулась, не замечая, что туника сползла с её плеча, обнажив высокую грудь. Данила опять взглянул на Элизабет. Аккуратно причёсанная головка девушки приподнялась и потянулась к нему, как ромашка тянется к солнцу, прося ласки и внимания, ожидая поцелуя.
* * *
Остров Святого Самсона в этот день и час был окружён хмурыми тучами, которые зацепились за верхушки древних мегалитов Стоунхенджа и, казалось, вознамерились остаться там навеки. Атлантика ярилась и бушевала, словно предчувствуя ожидавшее её кровавое жертвоприношение. Это было капище, историю которого не помнил никто, своими корнями, уходившее в далёкое прошлое, в те времена, когда на эти благословенные и заповедные берега высадились дикие племена думнонов, обряженные в одежды из плохо выделанных кожи и меха. Когда и кто поставил эти гигантские базальтовые исполины, тени которых отражались в хрустальных водах озера Боан и где друиды совершали омовения, готовясь к священным ритуалам, не знал никто.
Высокородный сенешаль Андре де Николь в очередной раз окидывал внимательным взором Белую Поляну, на которой должна была состояться схватка. Под напором северного ветра плескались и хлопали двуязыкие шёлковые знамёна и баннеры, на полотнищах которых горделиво красовались родовые гербы и разнообразные геральдические символы, а навершия древков были украшены изображениями орлов и корон.
Благородные рыцари, лорды и баннереты, одетые в стёганные богатые одежды, прикрытые наплечными щитками эспаулерами, с притянутыми к поясу кольчужными чулками, стояли поодаль друг от друга, составляя две отдельные группы.
Андре де Николь был задумчив. Несмотря на помпезность всего происходящего, собрание представителей именитых европейских родов нельзя было назвать ни приготовлением к дружеской пирушке в кругу боевых соратников, ни турнирным ристалищем. Нет, все эти достойные сеньоры, составлявшие цвет рыцарства двух прославленных королевств, вознамерились засвидетельствовать исход предстоящей смертельной схватки, в которой на кону стояла не только личная честь, но и судьба будущего многих людей, населявших эти зачарованные земли, которые потом, безусловно, сложат легенды и воспоют песни, и восхвалят победителя и почтут память павшего. И да будет так.
Тристан, законный владетель земель Лоонуа, а ныне ленник и родственник короля Марка, стоял в тени священной Пенмархской скалы, у подножья которой в день осеннего равноденствия сбывались пророчества, и спокойно наблюдал за приготовлением к бою своего соперника. Ничто не отражалось на его высоком благородном челе, обрамлённом белокурыми вьющимися волосами. Казалось, его не волновал ни великан Морольд, который периодически бросал в его сторону злобные испепеляющие взгляды, ни ожидавшие его неизбежные раны, а может быть и саму смерть. Тристан думал о своих до времени ушедших в заоблачную высь родителях, короля и королевы его родной страны, которых он безмерно любил и тосковал всё сильнее, так как не мог встретить на этом свете родственную душу. Отражением неизбывной печали мог послужить его герб, закреплённый на миндалевидном щите, на котором были изображены две ветви терновника, возлежавшие на темно-синем бархате звёздного неба и надпись на латыни: «Honore et Amore», что означало «Честь и любовь» – благородный девиз, которым он руководствовался всю свою жизнь.
Он ещё не знал и не мог знать, так как ни один человек не может предвидеть свою судьбу, что и терновник, и слова этого девиза воплотятся в могильную эпитафию, когда он встретит ту о которой мечтал полночными часами, не ведая, что отдаст ей всего себя без остатка и полюбит так, как никто не любил на этом бренном свете. А пока что он думал:
– Сейчас мне придётся сразиться с человеком, которого я не знаю и раньше никогда не встречал, но честь требует от меня исполнить этот непростой долг. Никто из моих баронов не осмелился принять вызов Морольда. Пусть бог и мой добрый король Марк будет им беспристрастным судией, но мне, командующему гарнизоном славного замка Тинтажель негоже проявлять слабость и допускать сомнения. Беру в свидетели всевидящие небеса, что я сокрушу этого наглого великана, который пришёл в мирную страну Корнуэльс, которая стала мне прибежищем, дала кров и еду в лихие годы скитаний, и потребовал выплаты небывалой дани людьми и золотом. Сколько лет ирландцы терзают эти земли постоянными набегами и войнами, разоряя города и деревни, и угоняя в полон её жителей. Сегодня день справедливой расплаты.
Пока Тристан предавался этим горестным мыслям, Морольд приступил к процедуре облачения в рыцарские доспехи. Два верных оруженосца помогали ему в этом крайне сложном деле. Последовательно были возложены наплечники, наручные щётки, поножи и, наконец, выпуклый нагрудный панцирь, покрытый искусной чеканкой с позолотой, к краям которого были подвешены заливистые металлические колокольчики, которые подбадривали своего хозяина в походе и во время сражения. Оставалось только покрыть голову тканевым чепцом и надеть подбитый изнутри замшей непробиваемый шлем-бундхугель. Морольд мог быть уверен в своей неуязвимости, так как его латы были выкованы в знаменитом городе мастеров – Золингене. Его оруженосец уже было протянул руки со шлемом, как Морольд дал ему знак остановиться, поднял руку, привлекая внимание Тристана, и выступил вперёд: