– Пане Винсентий, вчера я получила письмо от моего двоюродного брата из Кракова. Мой брат – человек честный и уважаемый. В университете работает. Так вот, когда я ему все подробно описала, как вы бесплатно нашей Каролинке от чистого сердца помогали и что вы француз и что когда-то в Кракове жили, так, может, он вас знает, он мне написал в письме, потому что я ему ваши имя-фамилию сообщила, что вы двух невинных людей из винтовки насмерть уложили, а потом в тюрьме за это долго сидели. Я тогда так разнервничалась, что полпузырька валерьянки пришлось выпить, всё равно ночью глаз не сомкнула. Если бы мне кто другой сказал, ни за что бы не поверила, Богородицей клянусь, сразу бы в морду тому дала, а потом бешеными псами затравила бы. Супругу ни словечка не сказала, до утра вся в муках ночь провела, а после завтрака позвонила брату. А он мне в трубку телефонную поклялся покойницей матерью, что всё это чистая, как хрусталь, правда.
И то ли для того, чтобы показать, каков он, этот чистый хрусталь, то ли еще почему, но выпила до дна хрустальный бокал с наливкой, фартуком отерла рот и решительным голосом судьи суда еще более высокого, чем высший, спросила:
– Ну и что же вы, пане Винсентий, можете сказать в свое оправдание по этому делу?
Первым его позывом было встать из-за стола и уйти. Ему казалось абсурдом что-то объяснять, а тем более оправдываться перед женщиной, которая в принципе не в состоянии понять случившегося. Они с Агнешкой уже давно решили не оправдываться перед людьми, задающими такие вопросы. И не обижаться на их реакции – и эмоциональные, и старательно скрываемые. Они прекрасно понимали, что такая информация для любого, кто не знает подробностей его истории и сводится лишь к двум трупам на парковке в центре города, может оказаться шокирующей и пугающей. Точно такой же она стала бы и для них, окажись они на месте этого «любого». Подумайте сами: рядом со мной, в том же самом районе, на той же самой улице, может, даже в том же самом доме, или, упаси Бог, на том же самом этаже живет себе поживает убийца! Страшно ведь! И что с того, что он за долгие годы отсидки как бы искупил свой грех? Что с того, что он получил право писать свою жизнь как бы с чистого листа? Что с того, что о святой благодати прощения слушает он каждое воскресенье с амвона? Что с того, что сам под этим амвоном вместе с другими громко повторяет «и прости нам грехи наши, ибо и мы прощаем всякому должнику нашему»? Ведь это, пожалуй, единственная молитва, которую человек за долгие годы ее повторения произносит автоматически, без рефлексии. Что с того, что это интеллигентный, отзывчивый, скромный и невероятно спокойный человек? Что с того?! А ничего!!! Абсолютно ничего. Ведь это убийца!!! Мой сосед, мой коллега по работе, тот мужчина, за которым я стою в очереди в кассу в нашем супермаркете, пациент, который только что сидел в этом вот кресле стоматолога, в котором теперь сижу я, вон тот дядька, который катит детскую коляску по той же самой аллейке парка, что и я, – это убийца! Кровавый убийца! Хладнокровно застреливший двух человек!
Они с Агнешкой знали, что избежать таких ситуаций не получится. Со времени тех событий прошло больше пятнадцати лет, но человеческая память гораздо долговечнее. Особенно в отношении чего-то негативного. Хорошее забывается значительно легче, быстрее и очень часто навсегда. А ко всему прочему, из-за славы, популярности и всенародного почитания погибшего барда об этом преступлении писали газеты не только в Кракове, но и во всей Польше. Причем на первых полосах. Писали об этом и во Франции, потому что убийцей оказался гражданин их страны с действующим французским паспортом и местом жительства тоже во Франции. Ну, вроде как журналистская обязанность упомянуть об этом. Описание и оценки ярких событий октября девяносто первого были увековечены на бумаге, а, как показал случай с обладавшей отличной памятью пани библиотекаршей из университетского архива в Кракове, доступ к этой информации даже после стольких лет – дело плевое. Достаточно решиться и захотеть. Так что к подобной конфронтации с прошлым Винсент должен был быть готов. Они решили так: если получится, они постараются сообщить всю правду об убийстве, потом рассказать (опять-таки если получится, потому что это-то как раз и не факт, как они вскоре убедились) о наказании, искуплении и праве человека на надежду на новое начало. Кроме того, они согласовали с Агнешкой, что всю информацию о себе они пока просто попридержат. Именно что попридержат, а не засекретят. Не говорить об этом, не вспоминать, не возвращаться, иметь наготове какие-то округлые формулы на случай возможных вопросов о его далеком прошлом. Мол, приехал из Франции еще во времена «становления „Солидарности”», получил стипендию, учился у поляков и польскому языку, и польскому театру, а потом и сам несколько лет проработал в театрах, главным образом в Кракове, потом был длительный перерыв, во время которого закончил высшую лингвистическую школу во Франции и сосредоточился на преподавании языков – английского и французского. С кинематографией никогда не порывал. Ассистировал в режиссуре нескольких короткометражек, полного метра и документального фильма, некоторые из его работ даже были отмечены фестивальными премиями, а теперь, кроме исполнения главной роли в своей жизни – роли отца, – время от времени сотрудничает в создании киносценариев, иногда пишет тексты для малых драматических форм. Ничего такого, что можно увидеть на плакатах в столице, в Кракове, Вроцлаве или Познани. Ну, вот как-то так: всё в основном вокруг искусства и в основном из-за потребности самореализации, а не ради денег. Ничто в этой биографической объективке не расходится с правдой. Хотя правда в другом. Но они решили, чтобы не накликать ни себе на голову, ни в будущем Джуниору каких бед, воздержаться от изложения всей правды, потому что часто вся правда может человека уничтожить и при всем уважении к правде в «дихотомии правда-ложь» правда не всегда лучше. И для того, кто эту правду сказал, и для того, кто ее услышал. А уж случай старушки Бжезицкой – лучший пример того, когда правду лучше, что называется, попридержать, дабы не нарваться на всю мощь ее – естественно, правды, а не старушки Бжезицкой – разрушительной силы. Так когда-то сказала ему Агнешка.
Им хотелось незаметно продержаться какое-то время, по возможности подольше, и достичь такого момента, который они оба сочли бы за точку абсолютного нуля, с которой они смогли бы начать отсчитывать свое прошлое. Свое новое прошлое, о котором они смогут говорить открыто и которым они, возможно, когда-нибудь будут гордиться. Причем не только они, но и Джуниор. В момент переезда в этот тихий, скучающий от своей вялотекущей жизни, не интересный туристам городишко они собирались начать всё заново. Вдали от шумных магистралей, вдали от любопытных глаз – они специально выбрали это место, впрочем, с хорошим транспортным сообщением, не слишком далеко от большого города, если бы вдруг их одолела тоска по театрам, кинопремьерам и т. д. На новом месте, в мире новых, абсолютно незнакомых им людей, которым «мы должны, – как однажды с горькой иронией сказала ему Агнешка, – обеспечить душевное спокойствие, поменьше сообщая о себе».
Эти их идеалистические планы оказались нереальными. Мира, который они придумали, в Польше не существовало, а во Францию, где она со своим неудачным образованием, профессией и без знания языка надолго обрекла бы себя на интеллектуальное прозябание, Агнешка ни за какие деньги, на под какие его уверения эмигрировать не хотела. Даже в самом психоделическом сне Агнешка не допускала такого развития событий. Они решили отсидеться в маленьком городишке на самой, казалось бы, обочине светской жизни. Но и туда долетела весть о «краковском убийце». Сначала она стала достоянием тех, к кому они оказались ближе остальных, можно сказать, друзей. Друзья узнали, потому что таков был выбор пары. Трудно всё время жить на отшибе, даже в городишке на отшибе: они знали, что друзья их выслушают и всё поймут. Но весть дошла и до тех, кто дослушал до этой части, но потом больше не подавал признаков жизни. Это отсутствие признаков жизни принесло им в каком-то смысле облегчение, и они расценили его как свой успех. Конечно, на них болезненно отразился разрыв приятельских отношений, но сохранение в тайне истории Винсента было со стороны этих людей проявлением своего рода уважения к их личной жизни. Но были и такие, кто выражал искреннее понимание, а вскоре потом оказывалось, что искренности в их словах не было ни на грош.