– А уважаемый пан что так внимательно слушает, может, пан Рафалека знал? – спросила женщина, повернув голову в его сторону.
– Нет, я нет… Я просто… Заслушался… Я тут недавно живу, – смутился он, поспешно раскрыл книгу, сделал вид, что читает. Вернулись воспоминания…
* * *
Только раз он хотел наложить на себя руки. И тоже думал о ванной. Перерезание вен – самый быстрый способ, и боли не больше, чем во время забора крови на анализ. Несколько таблеток валиума, полный бокал теплого коньяка, горячая ванна и острая бритва. Это желание пришло к нему ровно через две недели после той прекрасной ночи, когда они после долгого спокойного разговора с Пати легли спать и когда ему подумалось, что, может, всё совсем не так, как он о том думает. Эта ночь случилась у них дней через десять после того, как он вышиб дверь в квартиру. Десять дней постоянных разговоров, душевных мук, неуверенности, обвинений, претензий, уговоров, издевок, смирения, цинизма, страха, крика, долгого невыносимого глухого молчания, истерик, вопросов без ответов, ответов без вопросов, внезапных прощений, новых обвинений, плача, смеха сквозь слезы, сжатых кулаков, бессилия, уходов с хлопаньем дверью и возвращений, упадка духа, эйфории, но прежде всего и главным образом – его усиленного поиска любых зацепок, позволяющих не расстаться с надеждой. Он чувствовал, что, опутанные любовью, изменой, ложью и муками поисков правды, которая у каждого из них была своя после всего случившегося, они теряют друг друга. Сегодня они могли поверить в свою взаимную любовь, а завтра уже обговаривать условия развода. Он мог молодецки хвалиться своей силой и смелостью, обвиняя ее в слабости и трусости, а несколько часов спустя – плакать на ее груди от бессилия и позволять утешать себя как беспомощного ребенка. Весь этот водоворот противоположных эмоций, унижающих друг друга жестов, нелогичного поведения, противоречивых сигналов, где каждый последующий сигнал опровергал информацию предыдущего, был скорее средневековым орудием истязаний, чем попыткой выбраться из темного и холодного колодца. А на следующий день или на следующую ночь – время суток тогда не имело значения – они становились самими собою, но уже не теми же самыми: их раны становились глубже, боль острее, а сами они – еще более нерешительными, слабыми и разбитыми. И вот после этого изнурительного марафона, на который они положили все свои силы, у них случилась та самая ночь.
Утром он попросил ее созвониться с бардом, хотел встретиться с ним и поговорить. Всего лишь поговорить. Бард вышел на связь только через неделю, объяснив задержку отсутствием в Кракове. Врал и не знал, что за каждым его шагом следят и знают, где он бывает в любое время суток. Винсент был готов на встречу только в доме барда, чего тот, в свою очередь, принять не мог: его дом почти всегда был полон народу. Мать барда, его дочь и очень много чужих. Да и к тому же коль скоро их история началась в его доме, то пусть уж там и закончится. Винсент согласился и на это, но бард не пришел на встречу ни через три дня, как обещал, ни потом. Пати постоянно оправдывала барда. Просила, заклинала, умоляла оставить барда в покое, чем и покончить со всем делом, как он ей обещал «в ту ночь». Действительно, обещал, но не получилось. После очередной ночи с Пати он вдруг возненавидел себя, ему всё обрыдло, и тогда ему пришло в голову взять бритву и запереться в ванной. Но не взял, не заперся. И вовсе не из-за трусости. На него с новой силой нахлынуло чувство оскорбленной чести. Убить себя до того, как убить эту сволочь? Никогда! Самоубийство до восстановления справедливости? Никогда! Это была бы трусливая капитуляция, подлое дезертирство, позорное отступление мужчины, не имеющего чести.
Ко всему прочему, каждый день приносил новые свидетельства наглой лжи. Свет знал о близости барда и Пати больше, чем он сам. И свет, как бы предупреждая его новые вопросы, стал сладострастно ему доносить. Из пазлов информации у него постепенно складывалась отвратительная картинка чудовищной измены. Отрывочные сведения, которым он когда-то не придал значения, вдруг наполнялись каким-то новым смыслом. Он, например, помнит, как в конце июня Пати по какому-то важному делу заторопилась в театр. Сказала, что поедет на трамвае, а на самом деле – он всё видел, потому что квартира барда находится в доме напротив, – села к нему в машину и вернулась сильно за полночь. Он ничего тогда не стал выяснять. Всякое бывает: шла на остановку трамвая, а тут как раз знакомый на машине, мог подбросить. Ну вот как-то так, наверняка думал он. Но когда «свет» стал доносить ему о другом ее вранье, он вдруг вспомнил этот случай. Действительно, к концу июня театр ведь уже давно закрыл и сезон и себя на семь замков, так что никакого срочного дела в театре у нее быть не могло.
Как это там женщина в очереди сказала? «Ну и что он доказал, убив себя? Еще немного, и люди вообще забудут, что жил. Мог ведь пойти и морду набить этой своей невесте, а потом новую себе нашел бы, разве я не права? Такого товара у нас завались». Вроде как-то так. В этом много простой правды тех, кто пожил на свете и что-то видел в жизни. Если не вся мудрость… И тогда ему вдруг вспомнилась одна очень давняя история…
* * *
Шел седьмой или восьмой год его отсидки. Дело было сразу после Пасхи. Его перевели из тюрьмы на улице Монтелупи в тюрьму под Варшавой. Однажды в соседнюю камеру подсадили Морячка. На самом деле его звали Кшиштоф, и был он чуть старше несчастного Рафалека из рассказа женщины в очереди. После окончания школы забрали в армию. Вернее, на флот, где хоть форма покрасивее, но служить на год дольше: три года вместо двух на суше. Он служил (у француза всегда вызывал недоумение этот эвфемизм, призванный обозначать мучения молодых мужчин, «забираемых в армию») в одном подразделении в Колобжеге. На присягу из далекой Еленей Гуры приехали родители, брат, бабушка с дедом и Мариола, которую он любил больше всех на свете. В то время, пока старший матрос Кшиштоф верно служил Отчизне и так же верно скучал по любимой больше всех на свете Мариоле, его родной (на год младше) брат увел его Мариолу, сделал то, что на языке заключенных называется «отыметь по полной». Причем так отымел, что Мариола решила больше не трястись в поездах по двенадцать часов по маршруту Еленя Гура – Колобжег. Просто охладела к Кшиштофу, зато воспылала страстью к его родному брату, у которого было то преимущество, что был рядом, а внешне так ничуть не хуже. Когда же Кшиштоф, что нес службу на военном корабле в порту Колобжега, узнал об этом, попросил начальство дать срочную увольнительную «по семейным обстоятельствам» и поехал автостопом в Еленю Гуру. Встретил там брата и Мариолу. Встреча произошла около полуночи, на дискотеке. Мариоле он, будто услышал советы пани из очереди, врезал несколько раз по морде, зато брата избил кастетом, да так, что навсегда лишил правого глаза, большинства зубов, выдрал ему часть правой щеки, а из того, что не было видно, – отбитые почки и разорванная селезенка. Хотя, как он написал в признании прокурору, «брата своего очень любил». Если бы речь была не о Мариоле, то история эта точь-в-точь – библейская притча о Каине и Авеле. Вот только мало кто в католической Польше сейчас это помнит, разве что атеисты.
Кшиштоф, по кликухе Морячок, получил «всего» четыре года за нанесение тяжких телесных брату, состоящее, в частности, в лишении его глаза и «большого фрагмента лица в районе правой скулы», после настоятельнейших ходатайств бедных родителей, которые одинаково любили обоих сыновей, а также жонглирования параграфами, продемонстрированного их влиятельным варшавским адвокатом, на оплату услуг которого скинулась вся семья, в том числе и та ее часть, что проживала в Германии. На прогулке заключенный по кличке Виннету – мало того, что выглядел как настоящий индеец, так он еще в приступе ярости снял скальп (ей-богу!) с головы вора, который украл у него только что самим им украденную машину (честное слово, обидно же!), – сидевший в одной камере с Морячком, рассказывал, что с этим новеньким у них проблемы. Сначала, две недели назад, сделал себе харакири и залил кровью всю хату, а недавно, в ночь с пятницы на субботу, когда привезли его из больнички, где-то так наклюкался какой-то дряни, что всё заблевал: до сих пор такой смрад стоит – не перепердишь.