Однажды он признался Джо Валлентайну, который изредка навещал его в Шато-сюр-Мер: «Похоже, я скучаю без нее и не уверен, что не хочу увидеть ее вновь».
Он и не подозревал тогда, как скоро случится их встреча.
Поздней осенью Лиз приехала в Шато-сюр-Мер и вечером, когда Джордж вернулся с прогулки и поднялся к себе, встретила его посреди маленькой гостиной – вся в лиловом и черном, узкая, в огромной шляпе с пером и на высоких острых каблуках, пугающе незнакомая, с остановившимся взглядом и стаканом в руке: пока его не было, она решила выпить для храбрости и впервые в жизни напилась до остекленения. Ермо не оставалось ничего другого, как уложить ее в постель.
…Да, все так и было, ta genomena: Джанкарло ди Сансеверино не колеблясь принял решение спасти этих людей, хотя и не был из тех, кого принято называть храбрецами. Больше всего его пугала перспектива встречи с гестапо – немцам к тому времени уже были известны все детали переправки евреев в Африку пароходами Сансеверино. Он не мог не задумываться о последствиях. Друзья предлагали ему скрыться за пределы Италии, словно предчувствуя дальнейший ход событий, – но Джанкарло наотрез отказался: он был романтиком, для которого его судьба, Италия и фашизм были нераздельны. Германские войска оккупировали Северную Италию – дом загорелся. Бежать было поздно. Джанкарло любил свою юную жену и мог вообразить, что с нею станется, когда он окажется в руках гестапо. В таком деле не помогли бы ни графский титул, ни заслуги перед отечеством, ни, наконец, деньги. После долгих колебаний он принял решение, отдавая себе отчет в том, что не выдержит неминуемых пыток и издевательств. Он приговорил себя к смерти. К самоубийству. Однако не смог привести приговор в исполнение. Смутно догадываясь о том, что происходит в его душе, жена могла лишь наблюдать за его мучениями: разумеется, он не посвятил ее в свое решение. Пистолет, яд… Он то твердо намеревался покончить с собой в такой-то день, в такой-то час и выходил в комнату (потом он все расскажет жене), где все было приготовлено к встрече с судьбой: кресло, зеркало (ему хотелось увидеть себя, свое лицо в последнюю минуту), свеча, бокал с вином, патефон с пластинкой – «Маленькая ночная серенада» Моцарта, его музыкальный вкус никогда не отличался изощренностью… То вдруг впадал в неистовство, принимался обвинять вся и всех – и жену – в том, что он вляпался, попался, что у него не осталось выбора, выхода, что он должен уйти, а она – останется, что кресло, свеча и патефон – верх пошлости, все эти театральные эффекты, не хватает только суфлера… Плакал, просил прощения у Лиз – и в очередной раз откладывал прощание с жизнью.
Потом все начиналось сызнова.
После нескольких таких вспышек Лиз догадалась о его намерениях. Состоялся откровенный разговор. Она поняла, что ему никогда не выбраться из этого порочного круга, – а это был именно порочный круг в каком-то декадентском духе, – и тогда они решили инсценировать его самоубийство. Кому именно принадлежала эта идея – трудно сказать. Обоим. Да, скорее всего – обоим, ибо в одиночку осуществить ее было невозможно. Разумеется, все нужно было сделать так, чтобы комар носа не подточил: Джанкарло ди Сансеверино был не из тех людей, смерть которых остается незамеченной властями и прессой даже в такие времена. Вот тут-то и пошли в ход деньги. Большие деньги.
Авторитетные высокооплачиваемые врачи единодушно констатировали кончину Джанкарло от выстрела в голову. Увы, типичное самоубийство. Полиции пришлось лишь почтительно принять это заключение из рук медицинских светил и выразить соболезнования юной вдове. Тело кремировали.
В роли покойного Сансеверино выступил некий рыбак, умерший от сердечного приступа. Его семье было выплачено приличное вознаграждение и назначено ежемесячное содержание, обусловленное только одним требованием: молчать. Их это вполне устраивало: они купили кафе возле театра Малибран и небольшой отель в Фузине.
Но немцы не поверили в самоубийство и начали свое расследование. Казалось бы, не до того им было: на всех фронтах дела их становились все хуже, – но уж если немецкая машина запущена, она будет работать даже после того, как кончится бензин.
Лиз допрашивали почти каждый день. Брали измором. Следователь был молод, красив и жесток и при этом обладал чутьем дьявола. Видимо, догадываясь о том, что Джанкарло прячется где-то в доме (хотя обыски и не подтверждали догадку), следователь вел себя как на сцене, в театре, где явно больше одного зрителя. Он кричал, что Джанкарло – трус. «Я пришел к вам без охраны. Почему же он не вступится за вас, этот рыцарь-макаронник?» – «Он мертв, – отвечала она. – Его нет». И так – день за днем. Следователь заявлялся то утром, то среди ночи, а то и останавливал ее на улице. Крик и площадная брань сменялись манерной вкрадчивостью и змеиной любезностью. Эти контрасты впечатляют даже стойких, много повидавших людей, – что говорить о молодой женщине, истерзанной страхом.
Трудно сказать, у кого первого не выдержали нервы. Он наорал на нее – она швырнула в него пепельницу и рассекла ему бровь. Офицер набросился на нее с кулаками, повалил на пол, принялся избивать – кончилось же тем, что он ее изнасиловал. На полу в кабинете Джанкарло. Разодрал на ней одежду и изнасиловал, как скотницу в хлеву. А потом сказал, что никогда еще у него не было такой красивой и податливой женщины.
«Другая изуродовала бы меня, – с усмешкой пояснил он, – а вы только трепетали… так трогательно… Вам понравилось?»
Вот этого она не могла пережить. Выходит, она вела себя как заурядная самка, напуганная до полусмерти сучка, хуже того, этот негодяй уверен, что она чуть ли не сама отдалась ему, испытав при этом удовольствие… Это было непереносимо. И если бы не Франко, она покончила бы с собой, у нее-то решимости хватило бы. Мажордом опередил судьбу.
Лиз проснулась поздно и тотчас заперлась в ванной комнате.
Джордж раздернул шторы и сел в кресло перед окном, смотревшим на океан и – через океан – на Нью-Сэйлем. Шато-сюр-Мер отражался в зеркале Нью-Сэйлема.
После завтрака они отправились к молу.
Лиз надела длинный теплый плащ, голову повязала платком на крестьянский манер. Джордж с невозмутимым видом вышагивал по песку, лишь изредка взглядывая на женщину, которая, отворачиваясь от ветра, рассказывала ему историю Джанкарло ди Сансеверино.
Они уходили все дальше от городка, пока от него не осталась лишь остроконечная шапка донжона, возвышавшаяся над плоскими кронами согнутых в одну сторону деревьев.
Поднимаясь на отлогий холм, Лиз взяла его под руку.
…Джанкарло не покидал дом, он не мог этого сделать. Он был неподалеку, когда гестаповец набросился на его жену. Возможно, он даже слышал ее крик, быть может, даже видел все. А может, и нет. Но когда офицер ушел, когда Франко привел ее в чувство, первое, что она ощутила, был стыд (не насилие, но неудачное покушение на самоубийство – вот что вызвало у нее корчи стыда), – она обо всем рассказала мужу. Он промолчал. Это был еще один удар, доломавший его.
Джанкарло был романтиком – рыцарством был проникнут его фашизм, рыцарской была и акция по спасению евреев. Что же парализовало романтика? Что его сломило? Когда, в какой миг его любовь к жизни перешла черту, за которой начинается зоологический эгоизм?