Судьба художника сделала очередной зигзаг – Джордж выступил в роли театрального драматурга.
Первую его пьесу – «Клеменс», написанную под влиянием Беккета, которого Ермо считал лучшим драматургом XX века, в парижской «Studio А» поставил Жан Антонен. Постановка была тепло встречена прессой и публикой.
Герои осторожно, как по минному полю, передвигались по сцене, опасаясь, что дом вот-вот оживет и набросится на них. Внезапно дом и впрямь оживает, вещи набрасываются на людей, ноги которых прилипают к полу, втягивающему героев в себя, – они погружаются по колено, по пояс, по плечи, проваливаются и, наверное, погибают, провожаемые репликами тех, кто успел вскочить на стулья, расставленные по всему пространству сцены. Опасность не сближает мужчин и женщин, которые, отчаянно балансируя на стульях, все норовят дотянуться друг до дружки тростями, палками, ударить, свалить на страшный пол… Хозяева дома обсуждают смерть сына, которого мать убила кухонным ножом. «Столовым», – возражает она. «Нет, кухонным!» – «Столовым!» Для них выяснение, каким же ножом был убит ребенок, столовым или кухонным, оказывается важнее, чем надвигающаяся со всех сторон опасность – о ней предупреждает запах гари, проникающий в дом. Мужчина и женщина горюют о мебели, которой, видимо, суждено сгореть: «Что ж, мебели всегда больше, чем людей. Мебели всегда много. Когда сгорит мебель, настанет и наш черед».
Ермо, однако, не заблуждался насчет успеха «Клеменса» – уже через полгода он записал в дневнике: «Пьеса так себе, но я не обязан кричать об этом на всех перекрестках».
К тому времени в самом разгаре была работа над следующим драматическим произведением – «Пещным действом», которое он сочинял в соавторстве с Дэвидом Ван Бруксом.
Смысловым ядром пьесы стала история из третьей главы Книги пророка Даниила о царе Навуходоносоре и трех иудейских «отроках» – Анании, Мисаиле и Азарии, получивших в плену имена Седрах, Мисах и Авденаго. Сюжет этот многажды использовался сочинителями средневековых театрализованных постановок.
Известна стихотворная пьеса Симеона Полоцкого, написанная в конце 1670-х годов для театра царя Алексея Михайловича, – «Комедия о Навуходоносоре царе, о теле злате и о триех отроцех в пещи не сожженных».
Царь Навуходоносор сделал золотой истукан и велел всем поклониться ему: «В то время, как услышите звук трубы, свирели, цитры, цевницы, гуслей и симфонии, и всяких музыкальных орудий, падите и поклонитесь золотому истукану… И когда раздалась эта варварская какофония, «пали все народы, племена и языки, и поклонились золотому истукану…» Не поклонились только три иудея – Седрах, Мисах и Авденаго, которые в ответ на гневные претензии Навуходоносора и угрозу сжечь их живьем заявили: «Бог наш, Которому мы служим, силен спасти нас от печи, раскаленной огнем, и от руки твоей, царь, избавит. Если же и не будет того, то да будет известно тебе, царь, что мы богам твоим служить не будем, и золотому истукану, который ты поставил, не поклонимся». Их бросили связанными в огненную печь, но упрямая троица выжила, уповая на Бога, который был с ними в печи (ведь если Ягве говорит: вы мои свидетели, и я Бог, верно и обратное). «И собравшиеся сатрапы, наместники, военачальники и советники царя усмотрели, что над телами мужей сих огонь не имел силы, и волоса на голове не опалены, и одежды их не изменились, и даже запаха огня не было от них. Тогда Навуходоносор сказал: «благословен Бог Седраха, Мисаха и Авденаго, Который послал Ангела Своего и избавил рабов Своих, которые надеялись на Него и не послушались царского повеления, и предали тела свои огню, чтобы не служить и не поклоняться иному богу, кроме Бога своего!..»
У Даниила не объясняется, зачем-таки поставил Навуходоносор золотого тельца-истукана, да это, впрочем, и неважно: телец для иудеев – символ тупой власти, требующей от них отпадения от Бога, то есть отказа от идентичности, жертвы, которой почти две тысячи лет требовали от иудеев европейские христиане.
Рауль Хилберг в «Уничтожении европейских евреев» так описал стадии этого процесса: «Христианские миссионеры говорили, в сущности, следующее: вы не имеете права жить среди нас как евреи. Пришедшие им на смену светские правители провозгласили: вы не имеете права жить среди нас. Наконец, немецкие нацисты постановили: вы не имеете права жить…»
Преступному племени – sceleratissima gens – вменялось в вину даже еврейское происхождение Христа и христианства, навязанного иудеями нееврейскому миру: как говорил Сенека именно по этому поводу, victi vicloribus leges dederunt – побежденные дали закон победителям.
После Катастрофы, после Второй мировой войны христиане уже не могли жить в прежнем мире. Влиятельный немецкий католический теолог Иоганн Баптист Метц с ужасом, с горечью воскликнул: «…мы, христиане, узнаем ту самую судьбу, которую Иисус заповедал своим последователям, не в реальной истории христианства, а в страдальческой летописи еврейского народа!»
Все это важно для исследователя, обращающегося к пьесе Ермо «Пещное действо», написанной, как уже говорилось выше, в соавторстве с Дэвидом Ван Бруксом, голландским евреем, чудом выжившим в аду Освенцима.
Джордж Ермо-Николаев не был «филосемитом», как утверждает Стефан Данн, в устах которого этот термин звучит двусмысленно. Однажды Ермо даже навлек гнев адептов нарождавшейся political correctness, заявив, что ребенок, погибший в Ленинграде или Ковентри, имеет такое же право на сострадание, что и ребенок, погибший в печах Освенцима.
«Еврейская тема важна для меня не сама по себе, – сказал он в интервью Ванессе Аллен. – Кто-то назвал антисемитизм универсальной школой зла. Только это меня и интересует».
…Узники нацистского лагеря смерти ставят на сцене самодеятельного театра действо о царе Навуходоносоре, золотом истукане и трех «отроках» (мужах). В спектакле заняты не только евреи, но и русские, французы, поляки и даже немцы – из «обслуживающего персонала», то есть охранники и врачи. Ветхозаветный сюжет для них – жгучая реальность: за окнами импровизированного театрика дымят трубы крематория, и кое-кто из друзей и родных актеров «канул в Божье небо, как в омут ада».
Участники спектакля захвачены этой страшной двойственностью, искусством, «в котором реальности больше, чем реализма». Они радуются удачным режиссерским находкам, ссорятся, ревнуют, интригуют из-за лишней пайки хлеба, вспоминают детство, вспоминают довоенную жизнь, в которой, как становится постепенно все яснее, «Бога было так мало, что ему вполне хватало места в церковке на краю села». Актеры и зрители переживают одну, общую историю, разделенные лишь дверцей крематория, о которой никому не дано забыть.
Театр – весь лагерь.
В «печь огненную» отважно вступают трое – два еврея и молодой немец-охранник, и зрителю уже невдомек – судя по всему, этот эффект входил в расчет драматургов и режиссера, – где настоящее пламя настоящего крематория, а где – картонное пламя театрального действа. Вопреки замыслу лагерного драматурга Элеазара в огне сгорает Бог, допустивший погибель невинных людей. Во сне ли, наяву ли – из огненной печи невредимыми появляются «отроки» – искореженные, испытавшие Бога и вынужденные жить в мире без Него.