Макбет колеблется, не решаясь поднять руку на Дункана. Могучий красавец Алан Тейт, окруженный слугами и оруженосцами, входит в замок и медленно идет по плохо освещенному и, кажется, бесконечному коридору. Звякает металл, хрипло дышат люди. В помещениях по обе стороны коридора взгляд Макбета-Тейта выхватывает то блеск ножа, то тусклое острие копья, всюду – железо смерти, напоминание, вызов. Этот проход через темный замок – путешествие «через» душу Кавдорского тана, в которой борются силы добра и зла, и по мере того как Макбет приближается к страшному решению, его оставляют сопровождающие люди: к яркому солнечному свету последнего «да» – во двор – он выходит один, без слуг, с обезображенным лицом, покрытым шрамами, которых на входе не было…
После убийства Дункана леди преследует Макбета – агрессивная, ополоумевшая самка жаждет, требует совокупления, насилия. В мировом кино, пожалуй, нет другой такой сцены полового акта, которая вызывала бы одновременно глубочайшее отвращение и восхищение: два нагих тела возятся в грязи свинарника, перемазанные с ног до головы навозом и кровью, блестящей, как золото.
Слуги помогают Макбету спуститься в глубокий колодец, где он просиживает целыми часами, один, наедине с демонами, терзающими его душу. Заглядывая в колодец, стражник видит еле теплящийся огонек свечи на дне: Макбет пока жив.
«Это одна из ярчайших кинометафор одиночества, какие нам довелось видеть!» – воскликнул Жером Гинзбург, обозреватель «Кайе дю синема».
После главного приза в Каннах, где Джорджа Ермо назвали «гением мирового кино», после восторженного приема, оказанного фильму во всех европейских странах, все ждали новых произведений, – и никто, конечно, и предположить не мог, что «Макбет» – последняя работа Ермо в кино. «Первая и последняя» – уточнял он, словно зачеркивая все предыдущие киноработы, которые в сравнении с «Макбетом» кажутся пробами.
Во всеоружии кинематографического опыта он возвращался к роману. Но, впрочем, прежде он еще выступил и как театральный драматург.
В Венецию, домой, он вернулся усталым, вялым и холодным.
Лиз мучилась, но ничего не могла изменить.
Их отношения зашли в тупик.
Какое-то время их союз скреплял Паоло, сумевший даже пробудить от спячки Джанкарло, хотя сам и не догадывался об этом: Сансеверино по-прежнему не покидал свое убежище днем. Но когда все спали – или делали вид, что спят, – Джанкарло надевал парик, приклеивал усы и бороду, закутывался в широкий плащ и отправлялся в путешествие по залам и коридорам огромного холодного дворца, старательно избегая освещенных мест и встреч с людьми. Он мог бродить так и час, и два, и три, но непременно заглядывал в детскую, к Паоло. Он напряженно вглядывался в детское лицо, словно пытаясь разгадать какую-то трудную загадку, – и тихо уходил – к моделям грудастых парусников на полках, к газетам и журналам, выходившим до смерти Муссолини, к книгам по истории Венеции – в свой мир, куда никому не было доступа.
Лиз и Джордж по-прежнему ужинали в его комнате наверху, куда вместе с ними мог подниматься только Франко, с возрастом все больше напоминавший французского мастифа. И по-прежнему все их разговоры ограничивались историей республики, историей ее славы и падения.
Когда Лиз сказала, что Паоло уезжает в Швейцарию, в школу, Джанкарло и глазом не моргнул. И несколько недель после отъезда мальчика все так же бесшумно проникал в детскую, где было пусто и холодно. Он перебирал безделушки на столике, разглядывал яркие картинки на стенах, трогал игрушки – плюшевых медведей и американские автомобильчики с шоферами в очкастых шлемах, – но под толстым слоем грима нельзя было разглядеть выражения его лица…
Джордж тяготился размеренной жизнью в венецианском доме, тяготился обществом Лиз, старавшейся привлечь его внимание и – переигрывавшей, то и дело срывавшейся в истерику.
Спасала, как всегда, работа: он упорно и много писал – дневник, письма, новеллы, фрагменты романа, которые пока не складывались в целое.
Уже в шесть утра он садился за письменный стол – утренние часы были самыми продуктивными.
«Каждый день я должен написать не менее пяти-семи страниц текста, – говорил Ермо журналистам. – Вдохновение слишком ненадежная штука, чтобы доверять ему судьбу литературы».
Плавное течение семейного быта было внезапно нарушено сообщениями о загадочной смерти Дженнифер Мур.
Поговаривали, что во время съемок «Макбета» у нее был роман с Ермо. Вряд ли, однако, это было что-то серьезное. Дженни была мраморно красива, с млечной шеей и огромными темными глазами с безуминкой. Во время съемок она была лихорадочно возбуждена – говорили, что напряжение она поддерживала искусственно, при помощи наркотиков. Роль леди Макбет стала звездным часом тридцатидвухлетней актрисы. Она играла и после съемок, будучи не в силах расстаться с образом, и это чувствовалось даже в тональности ее интервью, в том, как она смотрела в объектив фотокамер, в жестах и движениях. После успеха в Каннах и «Оскара» за лучшую женскую роль она получила множество заманчивых предложений, но на съемках первого же после «Макбета» фильма у нее случился нервный срыв, она оказалась в больнице, ее место заняла другая актриса.
Машина славы работает со скоростью кинематографа: миг – и вот героиня за кадром, забыта, внимание приковано к другим. Именно так получилось и с Дженнифер Мур. После больницы она отвергла несколько приличных предложений и вскоре оказалась в пустоте. Два скоропалительных и скандальных замужества, наркотики, конфликты с полицией (на ее вилле в Санта-Монике собиралось подозрительное общество бродяг), снова – клиника. Ее имя то и дело встречалось в колонках скандальной хроники. Она обрюзгла, наркотиков требовалось все больше. Несколько раз она писала Ермо, пытаясь увлечь его новыми проектами: экранизация «Братьев Карамазовых», «Герцогини Мальфи», «Белого Дьявола»… Ермо отвечал твердым «нет». Ему было жаль Дженни, но, во-первых, его решение уйти из кино было бесповоротным, во-вторых, он не переоценивал возможностей Мур. Однако ее смерть потрясла Ермо.
Последний год она жила в Лондоне, где у нее была роскошная квартира в Белгрэйвиа, – одна, всеми забытая и брошенная, если не считать любовницы-польки, которая, накачавшись наркотиками, несколько раз пыталась убить Дженни. Наконец миссис Мур попала в психиатрическую лечебницу Святого Георгия. Вечерами, оставшись в палате одна, она принималась смывать кровь с рук – в фильме этот эпизод стал одним из лучших. Однажды утром ее нашли в постели мертвой, она была с ног до головы залита кровью, хотя на теле ее не нашли ни одной царапины. Загадка ее кончины так и осталась неразгаданной.
Джордж уехал в Швейцарию, где познакомился с Маргарет Чепмэн, которая собирала материалы для книги о его жизни и творчестве. Они поселились в Женеве, в маленьком уютном отеле «Сезар», в получасе ходьбы от озера, и прожили там всю зиму.
Белокурая голубоглазая Маргарет умела держаться в тени. Она была умна, холодновата и энергична – вообще-то Ермо недолюбливал женщин ее типа, но в ту зиму, похоже, именно такая ему и была нужна. Во всяком случае, Ермо и спустя годы тепло вспоминал Маргарет.