Девушка засмеялась своим воспоминаниям.

— А тут вы выходите. Из Кирсанова, говоришь? Проходи. Вот здесь будет твоя комната. И объяснять вам даже не пришлось, всё так сразу поняли. Ну, а потом и письмо мамино дошло.

Обе женщины немного помолчали. Было слышно, как за окном моросит мелкий сентябрьский дождь, нескончаемый и неторопливый.

— Я сегодня поздно приду, у меня семинар только в шесть начинается, — с ноткой грусти в голосе проговорила Оленька, закончив протирать пыль. — Так что вы ужинайте без меня, хорошо? А я как приду, шуметь не буду, обещаю, чтобы вас не беспокоить. А то в прошлый раз как книжки-то у меня попадали, так я, наверное, всех соседей перебудила!

Девушка опять захохотала, сдувая чёлку со лба.

— Ну что ты, Оленька! — Ольга Александровна даже руками замахала. — Ты меня нисколько не беспокоишь. Разве звук молодости может кому-то мешать?

Она посмотрела вслед торопливо убегающей длинноволосой студентке с тряпкой ярко-жёлтого солнечного цвета в руках. На душе у пожилой женщины было легко и спокойно, словно впервые за долгие годы всё стало на свои места, и больше никогда уже не должно было сдвинуться.

Пожилая женщина осталась сидеть в кресле, но, дождавшись, когда коротко щёлкнет замок входной двери, тут же поднялась на ноги. Она расправила подол старенького тёмно-синего платья и, закрыв глаза, глубоко вдохнула полной грудью. Проворно и грациозно, словно за плечами не было восьмидесяти девяти прожитых лет, она подошла к столу, на котором золотистой улиткой возвышался граммофон. Аркадий Вениаминович выполнил её слёзную просьбу и починил антикварную машину. Ольга Александровна что-то мурлыкала себе под нос и, пританцовывая на одном месте, перебирала пластинки. Взвизгнула пружина завода, опустилась с тёплым заговорщицким треском игла, и комнату наполнил изумительный по глубине звук. Аккомпанемента почти не было слышно, он пропадал в шорохе стали, упрямо бороздящей канавки грампластинки, но голос, высокий, чуть дребезжащий мужской тенор, пел в полную силу. Пел о горных вершинах и неподвижной тишине южной прохладной ночи, о том, что скоро, очень скоро наступит покой и даст отдых усталой измученной душе. Нужно только подождать, совсем немного, совсем чуть-чуть…

Когда песня закончилась, Ольга Александровна некоторое время стояла в задумчивости около стола, перебирая пальцами бахрому на истёртой скатерти. Затем она гордо подняла голову, приосанилась и запела. Сначала с сомнением, робко нащупывая голосом ноты. Она словно пробовала нужную высоту и силу звука, но вскоре от её нерешительности не осталось и следа. Как будто не было семидесяти лет молчания. Она пела, и грудь её радостно вздымалась, дыхание выравнивалось, голос крепчал, набирая силу, и уже не мог остановиться — ровный, глубокий и уверенный. Она слышала его и послушно шла, увлекаемая в неведомую даль, где земля сливается с небом, где воздух смешивается с серебристым светом луны и стоит неподвижно, затаившись, не смея качнуться ни единым дуновением ветра. Туда, где все дороги сходятся в одну, и нет больше ни страха, ни печали, ни жалости.

…Подожди немного, отдохнёшь и ты.

Допев до конца, Ольга Александровна оглянулась по сторонам, смущённая и обрадованная, ища поддержки и зрительского внимания. Со стены, с чёрно-белого портрета в рамочке под стеклом, на неё приветливо смотрели светловолосый худощавый мужчина и необыкновенной красоты женщина с фигурой и лицом древнегреческой богини. Ольга Александровна бросила на них полный признательности и любви взгляд, достала из рукава скомканный носовой платок, быстро поднесла его к глазам и засмеялась. Силы вдруг покинули её, и она, уставшая, но счастливая, со вздохом радости и очищения повалилась в своё любимое кресло.

Этюд в четыре руки

Телефон заунывно запел, когда за окном висела однородная серая мгла, как заштрихованный мягким графитовым стержнем листок бумаги для акварели. «Это не будильник, для будильника слишком рано — не тот свет на улице», — помню, подумала я. По давно выработанной привычке я кладу телефон под верхний матрас кровати на одно и то же место и, не доставая его оттуда, выверенным движением отключаю звук. Так я сделала и на этот раз, но через несколько секунд он запел вновь.

Кто бы это мог быть, в такое время и столь настойчиво? Я взглянула на экран: конечно, мама! Удивительная женщина — никак не может запомнить разницу во времени, постоянно прибавляет, хотя нужно отнимать. Пять утра. Значит, у них — восемь. Её звонок в такой час меня насторожил: мама не работала лет двадцать перед тем, как официально вышла на пенсию, поэтому привычки вставать в такую рань у неё нет. Она любит смотреть телевизор допоздна, затем неспешно пьёт чай с пастилой и спит до девяти-десяти утра, пока собаки не начнут скулить от того, что им пора выйти погулять. С тех пор, как мы с сёстрами разъехались кто куда, мама стала держать собак, больших и с виду злобных. Мама всегда чего-то боялась, и её страхи порой не поддавались рациональному объяснению. Она боялась, что рухнет потолок в новой квартире, потому что дом строили молдаване и узбеки; что сойдёт с рельс поезд Санкт-Петербург — Москва, на котором моя старшая сестра регулярно приезжает в гости; что из леса на дачу в Подмосковье проберутся маньяки-убийцы и перережут всем горло посреди ночи, а если нет, то совершенно точно украдут лук и капусту. Мама каждый вечер подсчитывала количество луковых хвостиков и капустных кочанов на грядках, чтобы утром проверить, ничего ли не пропало. Вечерние и утренние цифры частенько не сходились, и под подозрением оказывались не только соседские строители, но и сами соседи, почтенные люди с собственными огородами. Никакие уговоры не могли убедить маму в необоснованности подобных страхов, которые с возрастом росли, преумножались и наливались соком, как помидоры в её теплице.

Не случайно собаки стали мамиными неизменными спутниками жизни: только они были в состоянии оградить маму от опасностей окружающего мира. Собаки и тётя Люся — наша очень дальняя родственница, настолько дальняя, что никто не помнил ни её фамилии, ни полного имени, ни города, из которого она когда-то проездом оказалась в Москве. Она ехала кого-то навестить, но не доехала: так и осталась рядом с мамой, преданно, по-собачьи выполняя роль подруги, защитницы и компаньонки.

Внизу затрещал стационарный телефон, и я окончательно осознала, что дело серьёзное и не терпит отлагательств.

— Да, мама. У нас только пять утра. Я сплю, вообще-то. Мне сегодня целый день молоть языком перед испанскими туристами, поэтому, если ты не против, я тебе перезвоню.

— У меня новость чрезвычайной важности, — мама никогда не извинялась, не просила прощения и не чувствовала себя виноватой. Её голос звучал бодро и несколько таинственно. — Выспаться успеешь потом. Старая карга, наконец-то, отбросила копыта. Нам предстоит чудесный спектакль по разделу её барахла — мы же с тобой наследницы! Похороны послезавтра. Надеюсь, ты успеешь купить билет на самолет, чтобы быть вовремя.