В части сепаратных переговоров одиозная личность фюрера, конечно, не облегчала сделок даже тогда, когда он сам их искал. Правящие круги Запада были склонны уступать Гитлеру меньше, чем кому угодно другому. Устранение нацистского предводителя представлялось необходимым, чтобы смену персоналий выдать за свержение тирании и получить возможность заявить: цель войны достигнута.
Судя по документам, кое-кто из англичан и американцев не погнушался бы собеседованиями с самим шефом СС и гестапо Гиммлером, будь тот поактивней и менее трусливым [917] . Сталин не случайно задал Рузвельту и Черчиллю на конференции в Крыму прямой вопрос: «… Оставят союзники или нет правительство Гитлера, если оно безоговорочно капитулирует?» Премьер заявил: если «с предложением о капитуляции выступят Гитлер или Гиммлер… союзники ответят им, что они не будут вести с ними переговоры, как с военными преступниками» [918] .
Согласитесь, это двусмысленней в сопоставлении с тем, что говорилось в 1940-м или в 1943 годах [919] . Какие вообще переговоры, если требование безоговорочной капитуляции сохранялось? Или Черчилль намеренно не упомянул термин «безоговорочная», примериваясь, как бы спустить на тормозах, ревизовать установку на безусловную капитуляцию Германии одновременно перед всеми державами, которые вели против нее войну?
31 марта 1945 года английский представитель в Европейской консультативной комиссии внес новый проект «Декларации о поражении Германии», который не содержал формулы безоговорочной капитуляции. Исполняя поручение Молотова, посол Гусев направил официальный письменный запрос британской делегации в ЕКК: что означает отсутствие в проекте от 31 марта «формулы безоговорочной капитуляции, которая лежала в основе документа о безоговорочной капитуляции Германии, выработанной в ЕКК и утвержденной тремя правительствами»? [920] Неделю спустя заместитель министра иностранных дел Англии в ответном письме заверил посла: «Это исключение не означает какие-либо изменения в позиции правительства его величества в отношении принципа безоговорочной капитуляции, который остается основой его политики» [921] . Когда британская дипломатия возводит требование в ранг «принципа», да еще берет принцип за «основу», надо было быть, как мы могли неоднократно удостовериться, настороже. Обычно затевалось неладное.
Весной 1945 года Черчилль выискивал и создавал предлоги, чтобы уклоняться от выполнения договоренностей по военным и политическим вопросам. Тощий итог не соответствовал приложенной премьером энергии. Подвел немецкий догматизм. Не подсобил в должной степени «близорукий» рузвельтовский Вашингтон со своими заскорузлыми, на взгляд Черчилля, представлениями об этике и долге. У Советского Союза, оракулам в посрамление, нашлось третье и четвертое дыхание: он не упускал инициативы, хотя с марта 1945 года второго (Западного) фронта де-факто уже не существовало и вермахт вел бои только против Красной армии. Но на войне как на войне – здесь музыку заказывает тот, в чьих руках инициатива.
Берлин расшифровал союзнический приказ, из которого следовало, что налеты авиации западных держав на узлы коммуникаций в Восточной и Центральной Германии – якобы «в поддержку союзнических операций» – имели действительной задачей затруднять и замедлять продвижение соединений Красной армии в глубь рейха [922] . Из контактов с представителями США и Англии немцы заключали, что Вашингтон и Лондон, официальным декларациям вопреки, заинтересованы в негласном сотрудничестве, прежде всего, с германским военным командованием и службами безопасности. Если удастся, в установлении взаимопонимания еще до встречи глав трех правительств в Крыму.
Как заметит Черчилль в своих мемуарах, отправляясь в Ялту, он считал открытыми вопросы о «форме и структуре послевоенной Европы», об отношении к Германии после того, «как нацисты будут побеждены», о том, «какие меры и какую организацию смогут предложить три великих союзника (одного из которых премьер тут же назовет „завоевателем“) для обеспечения будущего мира и правильного управления всем миром» [923] . Он полагал, по крайней мере когда занялся воспоминаниями, что прежние договоренности не являлись чем-то неприкосновенным, а некоторые из них и вовсе утратили на тот момент свою привлекательность.
Тактика конфронтации, замысленная премьером с прицелом на встречу глав трех держав, быстро обнаружила свою несостоятельность ввиду стремления Рузвельта не теоретизировать, но договариваться по неурегулированным вопросам. Владея документальной информацией о британских домашних заготовках, Сталин в свою очередь не дал Черчиллю зацепок для провоцирования трений между Москвой и Вашингтоном, для инструментовки своего лейтмотива, что пик сотрудничества пройден и дальше каждая из трех держав пойдет собственной дорогой.
Крымская встреча удовлетворила Рузвельта в большей степени, чем он ожидал. Это удовлетворение проистекало не только из принятых СССР обязательств по окончании войны в Европе внести свой вклад в разгром японского милитаризма. В основу важнейших решений конференции легли американские разработки. Это предельно сузило поле для черчиллевских интриг и подножек. Подчеркнуто деловой подход советской стороны к обсуждавшимся вопросам снимал сомнения президента в достижимости стабильного мира. Естественно, при минимальном желании и готовности самих американцев учиться у жизни, а не только поучать других.
Но, как сообщал 1 марта 1945 года из Вашингтона посол А. Громыко, возобладавшая в Ялте линия на совместные действия трех держав в доведении войны до общей победы и строительство в согласии друг с другом прочного мира после разгрома агрессоров встретила в США не одни восторги. Сенатор Ванденберг открыто отстаивал свой план «пересмотра» взаимоотношений между союзниками по завершении войны. Сенатор Уилер призывал защищать «западную цивилизацию» от Советского Союза. Газеты Херста и Патерсона вели кампанию за то, чтобы «держать Россию вне Европы» [924] .