Советские вооруженные силы и народ неимоверными жертвами и усилиями в единоборстве перемалывали нацистское воинство. Англия была избавлена от угрозы германского вторжения и могла, не перетруждая себя, сплетать пресловутое «кольцо блокады» рейха, и это казалось «обузой»? Где же хваленые проницательность и ум Черчилля? Ум еще не мудрость, и даже мудрость ничто без внутренней честности.
Наши жестокие поражения и потери 1941–1942 годов премьер где иносказательно, а где со злорадством инвентаризировал как расплату за «равнодушие к судьбе других», за нежелание думать ни о ком, «кроме как о себе». Глава XX книги 1 третьего тома его мемуаров так и названа – «Советы и Немезида». Желание вопреки всему отстоять предвзятые тезисы сталкивает Черчилля с Черчиллем. Ведь буквально тут же он констатирует, что советские руководители «выиграли время, и, когда 22 июня 1941 года пробил час их испытаний, они оказались гораздо сильнее, чем воображал Гитлер» [399] .
Опять же в опровержение самого себя Черчилль цитирует любопытный немецкий документ – соображения Э. Вайцзеккера (28 апреля 1941 года), ставящие под сомнение целесообразность «русского похода».
«Может быть, и соблазнительно нанести коммунистической системе смертельный удар, – писал Вайцзеккер, – и можно также сказать, что логика вещей требует, чтобы Евразийский континент был противопоставлен англосаксам и их сторонникам. Но единственное решающее соображение заключается в том, ускорит ли это падение Англии.
Мы должны различать две возможности:
а) Англия близка к краху. Если примем эту посылку, то, создав себе нового противника, мы лишь ободрим Англию. Россия не является потенциальным союзником англичан. Англия не может ожидать от России ничего хорошего. В России не связывают никаких надежд с отсрочкой краха Англии так же, как вместе с Россией мы не уничтожаем никаких надежд Англии;
б) если мы не верим в близкий крах Англии, тогда напрашивается мысль, что, применив силу, мы должны будем снабжать себя за счет советской территории… Я не вижу в Русском государстве какой-либо действенной оппозиции, способной заменить коммунистическую систему, войти в союз с нами и быть нам полезной. Поэтому нам, вероятно, пришлось бы считаться с сохранением сталинской системы в Восточной России и в Сибири и с возобновлением военных действий весной 1942 года. Окно в Тихий океан осталось бы закрытым.
Нападение Германии на Россию послужило бы лишь источником моральной силы для англичан. Оно было бы истолковано ими как неуверенность Германии в успехе ее борьбы против Англии. Тем самым мы не только признали бы, что война продлится еще долго, но и могли бы действительно затянуть ее, вместо того чтобы ускорить» [400] .
Это написано Вайцзеккером до полета Гесса, до отчаянной попытки, если не удастся напрямую сговориться с Лондоном, обеспечить себе на Западе второе издание «странной войны», чтобы наскоро разделаться с СССР и стать, как рассчитывал Гитлер, хозяином положения на Европейском континенте. Выбор в пользу «Барбароссы» против «Морского льва» определял до известной степени временной фактор. Успеть – значило, между прочим, нейтрализовать США до того, как они наберут силу и уверуют в нее [401] .
Что, однако, хотел доказать Черчилль, воспроизводя Вайцзеккера? Подкрепить ссылками на немецкого дипломата мнение, будто СССР – «исконный противник» Англии, и тем оправдать своекорыстный подход к советскому союзнику на протяжении всей войны и разрыв с Москвой после победы? Или очиститься в годы холодной войны от грехопадения, приведшего его к сотрудничеству с «большевиками»?
Трудно интерпретировать задумки таких склонных к многоходовым интригам личностей, как глава британского военного кабинета. Несомненно одно: его сокровенной мечтой было взять приз в великой войне малой британской кровью. Столь головоломная задача поддавалась решению лишь ценой чужих жизней, жертвой миллионов солдат и граждан других стран.
Британское военное и политическое руководство отводило Советскому Союзу от трех до шести недель времени на противостояние агрессору. Прямая помощь СССР заранее исключалась. Инструкция, разосланная британским командующим на различных театрах военных действий, гласила: «Сотрудничество не переходит в военный союз, равно как нет каких-либо планов посылки вооруженных сил или поставок военных материалов» [402] . Так было решено еще 18–19 июня и цветисто воспроизведено Черчиллем 22 июня. Это во-первых.
Во-вторых, когда истек срок, отведенный на заклание СССР, и несмотря на подписание с Москвой соглашения о сотрудничестве в войне против Германии, в позиции Лондона конструктивных подвижек не произошло. Дальше демонстраций политического и психологического эффекта «пожатия рук» (и то не всегда) дело не шло. После прибытия в британскую столицу советской военной миссии во главе с генералом Ф. Голиковым, имевшим полномочия координировать усилия двух держав в войне с общим противником, Форин офис дал начальникам штабов рекомендацию показывать «внешне сердечное обхождение с русскими… Для создания атмосферы дружелюбия нам следует, не жалея себя, развлекать членов миссии…». И от обменов мнениями по сути проблем уклоняться [403] .
Бытующую в исторической литературе версию возникновения «большого союза» профессор Г. Городетский называет мифом, творцом которого был сам Черчилль и который подкреплялся его многотомными «многое искажающими и тенденциозными мемуарами» [404] . Согласно этим сочинениям, премьер предстает решительным сторонником приведения британской стратегии в соответствие с новыми условиями, создавшимися в результате нацистской агрессии против СССР, и координации действий с Москвой, а Сталин представляется неблагодарным партнером.
Документы из британских архивов не оставляют от этого мифа камня на камне. Британский посол в Москве С. Криппс характеризовал линию англичан в первые недели войны в следующих выражениях: «Они (члены кабинета У. Черчилля) хотят иметь от сотрудничества (с СССР) одни лишь выгоды, ничего не давая взамен» [405] .
Публичные обращения адресовались русскому народу. Особенно в первые дни войны Вашингтон и Лондон тщательно избегали ассоциироваться с советским руководством и связывать себя обязательствами перед ним. Крах системы представлялся неотвратимым, и в западных столицах ломали голову: как обеспечить продолжение сопротивления России без советской власти.