Война – занятие нешуточное. И когда в апреле Лондон хитрил, подбивая Советский Союз стать запевалой в схватке с Германией, он не мог не отдавать себе отчет в том, что сие неуместное лукавство в другой раз поставит вне доверия самую задушевную искренность. Это не обеление произвольной трактовки Сталиным данных о надвигавшемся гитлеровском нашествии, но желание не потерять в уравнении неизвестное.
Задним числом почти все и почти всегда ясно и бесспорно. Можно сказать и доказать, по меньшей мере самим себе, что западные державы и СССР были обречены совместно воевать против Гитлера, что Соединенные Штаты привели к конфликту с Германией и Японией не чьи-то промахи или волевые решения, а непримиримые противоречия. Как доказать и то, что послевоенный разлад Запада с Советским Союзом был почти неотвратимым.
В ту бурную пору, однако, многое выглядело иначе. Теоретические прикидки и мудрствования были не в цене. Надо всем – актуальная, обжигающая необходимость. Нередко перевешивал не совокупный, устоявшийся опыт, а непосредственные, неостывшие впечатления, отношения доверия или недоверия, симпатии и антипатии между конкретными деятелями, не только интеллект, но и чутье тех, кому было уготовано принимать необратимые решения, их способность без шор на глазах смотреть на необычное и непривычное, каким было едва ли не все во Второй мировой войне.
Конец 1941 года ознаменовал качественный перелом. В одной войне – молниеносной – рейх потерпел поражение [496] . Начиналась следующая – затяжная и изнурительная война. Кто будет в ней действительным, а не номинальным противником Германии, кроме Советского Союза? Насколько сплоченной будет антигитлеровская коалиция, сколь эффективный механизм военного сотрудничества она создаст, смогут ли СССР и США изыскать тот общий знаменатель, который позволит сочленить их интересы, отражающие различную природу систем?
С этими и множеством других вопросов мир вступил в 1942 год. С вопросами и надеждой получить на них ответы. И снова – в который раз – Советскому Союзу предстояло убедиться, что в отношениях между государствами слова и дела имеют собственные орбиты, зачастую вовсе несхожие.
Объективный – он не может не быть критическим – анализ процесса становления планов и открытия второго фронта изображается рядом историков как некое запоздалое сведение счетов между бывшими союзниками. «Вопреки советским утверждениям, оспаривающим это, – читаем мы у П. Бётгера, – как Великобритания, так и Соединенные Штаты Америки постоянно держались своего обязательства поддерживать Советский Союз всеми имевшимися в их распоряжении средствами» [497] .
Его бы устами да мед пить. Никто не выиграет от смешения двух позиций и разных стратегий, которые определяли подходы Лондона и Вашингтона к проблеме союзничества с СССР и ко второму фронту как части этой проблемы, к архитектуре послевоенного мира. Представления об общем поучительном былом обеднеют и проиграют, если сложный переплет вокруг второго фронта сместится во времени и будет превращен в сомнительную находку холодной войны. Наконец, мы не сделаем комплимента Черчиллю, его правительству или британским военным, если закроем глаза на факты, чтобы не оказаться вынужденными выразить к ним свое отношение. Правильнее попробовать перенестись в положение тогдашней Англии и объяснить, не обязательно соглашаясь, мотивы поведения ее политиков.
От обвинений после наказания навар невелик. В конечном счете каждое правительство любого государства, если оно независимо, преследует собственные цели. Коль скоро, однако, на основании фактов и под их гнетом о явлении или образе действий сложится не восторженное суждение, это не причина обходить правду молчанием. В данном случае это не повод запечатывать уста, в частности, американским документам периода войны, которые по остроте оценок касательно линии Черчилля оставляют в тени большинство ученых трудов, когда-либо изданных в СССР.
Для ясности повторим, что лишь злой умысел может перелицовывать неверие демократий в способность Советского Союза устоять перед гитлеровским нашествием в желание сознательно подыграть поражению Советского или, точнее, Российского государства. Приписывать подобное желание правительству Черчилля, как и администрации Рузвельта, было бы грешно. Англичане и близкие им по настрою американцы полагали достаточным, если бы Россия вышла из войны не советской и с урезанными возможностями влиять на политический климат в Европе и Азии. О других континентах не стоит и говорить.
22 июня 1941 года Черчилль, клеймя нацистское нападение на СССР, аккуратно подбирал слова, адресованные Москве, но главную мысль передал внятно: пока Россия с Англией, в британских интересах ей помогать в меру возможностей. Как и насколько, премьер не счел целесообразным конкретизировать. В сентябре он напишет в Москву послу Криппсу, который критиковал Лондон за пассивное выжидание и требовал высадки британских войск на севере Франции или в другом месте, чтобы заставить нацистов снять часть дивизий с Восточного фронта, что разделяет чувства посла, наблюдающего «агонию России», но «ни симпатии, ни эмоции не должны затмевать фактов, с которыми нам приходится иметь дело» [498] .
О каких фактах вел речь премьер? Политики и советники вокруг Черчилля были почти единодушны: Советский Союз ждет участь Франции. Г. Никольсон занес в свой дневник: 80 процентов экспертов в военном министерстве исходят из того, что «Россия будет в нокауте через 10 дней» [499] . Начальник Генерального штаба Дж. Дилл отводил Советскому Союзу на все про все семь недель, главнокомандующий британскими силами на Среднем Востоке А. Уавелл – «несколько недель», посол С. Криппс – «четыре недели». Моральная, политическая и символическая военная поддержка была продемонстрирована, но не больше. Высаживать крупные контингенты британских войск, перебрасывать в район операций основных соединений вермахта самолеты и другую технику считалось слишком рискованным. Второго Дюнкерка не ждали.