Молитвенники тоже писались на идише, как и значительная часть религиозной поэзии и прозы, включая так называемые тхинес (на иврите техинот ‘молитвы’), которые считались женскими молитвами, а составление большей их части приписывалось женщинам (возможно, ошибочно). Написанные в простом, часто умилительно-сентиментальном стиле, они часто заканчиваются рифмованным куплетом, как строки под занавес у Шекспира. Например, в сборнике «Трое ворот» («Шлойше шеарим») [108] обычная молитва, сопровождающая отделение и сожжение куска теста (халы) при приготовлении субботнего хлеба в память о жертвоприношениях во времена существования Храма, заканчивается следующими строками:
Я выполняю данную мне заповедь о хале от всего сердца,
Так пусть мой Бог, благословен Он, защитит меня от мучений и боли [109] .
Из известных нам сочинений ранних идишских религиозных писателей можно составить внушительную книжную полку – при том, что мы, вероятно, утратили девять десятых написанного, если не больше.
Однако было бы ошибкой думать, что средневековая литература на идише была ограничена лишь религиозной сферой или что еврейская культура в то время была полностью отграничена от современной ей европейской литературы. Наоборот, евреи были неплохо осведомлены о круге чтения их соседей-христиан и хотели получить свои версии этих книг. Как пишет в «Encyclopaedia Judaica» профессор Хоне Шмерук из Еврейского университета в Иерусалиме, большая часть текстов на еврейскую тему появилась благодаря «осознаваемой потребности и намерению создать требуемую альтернативу, а возможно, и замену чуждым “фальшивым” авантюрным рассказам – и нашла путь к множеству еврейских читателей». Свидетельство культурных заимствований, направленных в другую сторону – от идишской цивилизации к окружающему христианскому обществу, – можно найти, к примеру, во «Всемирных хрониках» Янса из Вены (XIII век), где содержатся явные признаки включения еврейских повествований [110] .
В изданиях на идише появлялись эпические поэмы наподобие «Дукуса Хоранта» – версии немецкой «Песни о Хильдебранде», которая, в свою очередь, генетически близка более известной «Песни о Нибелунгах». Переложение на идише предшествует старейшей из обнаруженных немецких рукописей, будучи старше ее более чем на сто лет (скрежещи зубами, Рихард Вагнер!). Евреи с увлечением читали «Мелех Артус» – рассказы о дворе короля Артура (Артус Хоф) и даже цикл анекдотов о крестьянине-плуте Тиле Уленшпигеле. Высшим художественным достижением в этом жанре был, вероятно, «Бове-бух» – сделанное в начале XVI века поэтическое переложение известного итальянского рыцарского романа «Buovo d’Antona», который, в свою очередь, наследует английскому тексту «Sir Bewes of Hamptoun», восходящему к англо-норманнскому «Boeve de Haumtone» (в русской версии – «Бова-королевич»). Автором идишской версии был Элия бен Ашер Алеви, писавший под псевдонимами Элияху Левита или Элия Бахур, плодовитый автор, грамматик и один из виднейших идишских интеллектуалов XVI века. Он использовал стихотворный размер оригинала, известный как ottava rima (размер байроновского «Дон Жуана»). Я не знаком с итальянским текстом и не могу сказать, связан ли изрядный женоненавистнический тон «Бове-бух» с итальянским оригиналом или привнесен автором переложения:
Итак, уважаемые господа, вы увидите,
Сколько бед происходит от дурных женщин.
Посмотрите, что написано в книгах Соломона,
Как он искал добродетельную жену,
Но за все свои дни не нашел ни одной [111] .
Прозаическое переложение на идише дошло до ХХ века под названием «Бобе майсе» («Бабушкины сказки») – обычная идишская идиома для любого длинного повествования.
Идишская цивилизация всегда была склонна к заимствованиям. И это касается даже вопросов веры.
Ивритская «Книга благочестивых» («Сефер хасидим»), послужившая основой многих идишских религиозных установлений, не только содержит указания на неевреев, обычаям которых следует подражать, но и говорит, что «евреи обычно перенимают поведение неевреев, среди которых живут. Например, если в какой-то местности неевреи заботятся о том, чтобы избегать супружеской неверности, живущие там же евреи должны быть столь же скрупулезны в этом отношении» (вероятно, в других местах они были не столь скрупулезны).
Заключавшиеся в менее строгом восприятии Бога идеи новой набожности, которые выдвигались лидерами Церкви с XI века (какими бы губительными ни были их последствия – я имею в виду действия крестоносцев), нашли быстрый отклик среди евреев. Они отразились в тексте «Хасидей ашкеназ» («Благочестивые Германии»), предвосхитившем более чем на пятьсот лет хасидизм. Если какое-то сообщество и заслуживает похвалы за усилия по возвращению к Торе и Талмуду еврейской овечки, заблудшей в славянском мире, то это и есть ранние «благочестивые».
Пальму первенства в этом религиозном движении следует, по всей вероятности, отдать семье Калонимос, с которой мы уже встречались, когда она переселялась на север из Италии в Германию, и генеалогия которой, как утверждал Элеазар бен Иегуда бен Калонимос из Вормса, восходит к древним евреям из Месопотамии («Абу Аарон <…> пришел из Вавилонии <…> и передал <…> все свои секреты»). Это был давно сложившийся клан, напрямую связанный с древней традицией и даже имевший фамильный герб с изображением льва: «молодой лев Иуда» (Быт. 49: 9) в XIII веке пришел из Восточной Германии и обнаружил разбросанную по всему славянскому миру смешанную ивритско-славяно-греко-тюркскую общину, по-видимому соблюдавшую какой-то вид формального иудаизма, но сильно оторвавшуюся от корней. Эти люди забыли не только священный древнееврейский язык и родственный ему полусвященный арамейский, но и многое другое, особенно многочисленные предписания, заветы и правила, относящиеся к еврейскому образу жизни.
«Благочестивые Германии» видели своей обязанностью не только самим вести благочестивую жизнь, но и нести свет истинного иудаизма тем, кто потерял связь со своей верой и традициями. У них была возможность восстановить веру по всему новому миру, к тому же открывая возможность по-новому интерпретировать ее – мягко, с любовью и терпимостью, честно и искренне, а не доктринерски. Они стремились «не обманывать никого намеренно, даже неевреев, ни с кем не ссориться, независимо от его веры» [112] . И они разделяли нетипичное для раввинов убеждение, что добрые намерения важнее строго соблюдения правил: «В этом суть благочестия: быть снисходительным ко всем, а не в том, чтобы придерживаться строгой буквы закона».