Не подобает даже называть астрономию наукой, ибо наука доступна лишь тому, кто на самом деле что-то знает, как оно есть и чего вы никогда не найдете в их [так называемой] науке, потому что никто не может проверить их правдивость, и нет разницы, лжет ли человек много или немножко.
Поскольку, в отличие от Торы, наука не претендует на абсолютную истину, она является набором большей или меньшей лжи, и то, что говорят ученые, не имеет значения для общей картины вещей. Поэтому иудаизм не должен был уподобляться католической церкви в ее борьбе против новой астрономии, угрожать пытками и сожжением на костре или создавать еврейский «Индекс запрещенных книг», подобный «Index Librorum Prohibitorum», принятый в Тренте в 1557 году, и не должен принуждать верующих отрекаться от своих взглядов, как Галилей.
И даже более того: еще бо́льшая свобода восприятия результатов науки, несмотря на их противоречие Писанию, была достигнута благодаря уникальной релятивистской позиции Махараля. Будучи слишком рациональным, чтобы просто принимать библейские чудеса, как они описаны, он предложил объяснение, которым мог бы гордиться Эйнштейн. Комментируя текст десятой главы Книги Иисуса Навина, где Иисус (Иегошуа) сказал перед лицом всего Израиля: «Стой, солнце, над Гаваоном и луна над долиною Аилонскою» – «и остановилось солнце, и луна стояла, доколе народ мстил врагам своим», Махараль писал в «Колодце изгнания»:
Возможно, что солнце следовало привычному пути, тогда как [в то же самое время] оно чудом стояло. Ибо возможно, чтобы один и тот же объект находился в двух противоположных состояниях из-за двух противоположных перспектив – один был путем природы, другой был сверх природы. <…> Для Иегошуа и его народа, нуждавшегося в чуде сверх естества, [солнце] стояло, а остальной мир, которому чудо не было нужно, видел [солнце] движущимся по обычному пути.
Итак, наука и религия принадлежат к двум различным мирам и не нуждаются в согласовании. Теперь еврейские ученые могли принять новые факты, получаемые наукой, не проявляя нелояльности к Торе и Талмуду, – таким же образом верующие всех религий в наше время разделяют в своих умах рассказы библейской Книги Бытия и последние данные палеонтологии. Теперь уже ничто не препятствовало народу, говорившему на идише, внести свой особый еврейский вклад в общее европейское дело науки.
В нескольких шагах от великолепной могилы Махараля на Старом еврейском кладбище Праги можно увидеть более скромное надгробие с узким камнем с древнееврейской надписью, над ней вырезана слегка искаженная звезда Давида, на которой стоит гусь; здесь этот символ впервые изображается на еврейской могильной плите. Это место упокоения рабби Давида Ганса, ученика рабби Иссерлеса из Кракова и рабби Лёва из Праги. Три элемента, вырезанные на могильном камне, надпись, гусь и звезда Давида, суммируют образ этого человека и его достижения. Эпитафия гласит: «Здесь похоронен наш учитель, праведный Давид Ганс, автор “Ростка Давида”» («Хе-хасид морейну Довид Ганс бааль Цемах Довид»); гусь символизирует его фамилию (Gans по-немецки означает «гусь»), а шестиугольная звезда маген Довид («щит Давида») указывает как на его имя, так и на заглавие его книги по астрономии, краткое изложение которой он издал незадолго до смерти и которой пришлось ждать 130 лет до публикации под другим названием. Это то немногое, что осталось после человека, который так боролся, которого совершенно игнорировали в своих трудах современники, который был практически забыт, но который сделал больше всех других, чтобы идишский голос был услышан великими мыслителями пражского Возрождения.
В своем проникновенном и дружественном повествовании о жизни и трудах Ганса историк и теолог Андре Неер писал:
Мне жаль его, и больше потому, что именно благодаря ему, благодаря его хронике и трудам по астрономии мы узнали о столь многих личностях, событиях, проблемах, позволяющих нам реконструировать целую Вселенную, пульсирующую жизнью [175] .
Хотя Неер настойчиво утверждает, что опубликованная посмертно книга Ганса по астрономии, по неизвестной причине названная «Хорошо и приятно» («Нехмад ве-наим»), была серьезной научной книгой, первым трудом на древнееврейском языке, описывавшим коперниковскую Солнечную систему с центром в Солнце, он признает, что его герой не был мыслителем первого ряда:
Приходится признать, что Давид Ганс не находился на одном уровне с гениями, с которыми он ассоциируется. В современном университете он был бы техническим ассистентом. <…> В изучении как еврейской мудрости, так и общенаучных проблем Давид Ганс был не более чем скромным тружеником.
Иными словами, величие Давида Ганса состоит не в его вкладе в астрономическую науку, а в его общей цели, блестяще достигнутой благодаря единственной книге, которую он увидел вышедшей в свет. Потому что Ганс был в душе педагогом, который согласился выполнить почетную миссию, представляя труды интеллектуальной элиты в форме, доступной для многих. Он стремился сделать возможным для говорящих на идише евреев занять свою достойную нишу среди европейских народов. Этого нельзя было достигнуть ни путем принятия нееврейских обычаев, ни, не приведи Бог, обращением в христианство. В конце концов Ганс был раввином, погруженным в изучение Талмуда. Его цель состояла в том, чтобы включить в еврейский кругозор, базировавшийся на Торе и Талмуде, как новейшие идеи естествоиспытателей, так и светскую историю евреев и всего мира.
Родившийся в 1541 году в Вестфалии на севере Германии, получив базовое раввинистическое образование в Германии, Ганс перебрался на восток, чтобы постигать науки под крылом рабби Моше Иссерлеса в его знаменитой краковской ешиве. По пути он остановился у родственника, в библиотеке которого нашел перевод на древнееврейский язык «Начал» Евклида. Как он впоследствии вспоминал, он не ограничился перелистыванием книги, а внимательно проштудировал ее. «Начала» открыли молодому студенту глаза на удивительный, совершенно неожиданный новый мир фигур и чисел, не только притягательный сам по себе, но и дававший ключ к тайнам небес. «Книга Евклида подобна лестнице, переброшенной между землею и небом, – писал Ганс, – а ее вершина достигает небес. Отбросьте эту книгу, и вы не сможете добраться до неба».
Вероятно, склонность к сфере своих будущих интересов привела Ганса к тому, что он выбрал своим учителем Раму, поскольку тот не препятствовал страсти молодого человека к геометрии, математике и астрономии, а краковская ешива, где он должен был провести следующие годы, была единственным местом в идишском мире, где эта страсть могла найти выход. Более того, рабби Иссерлес познакомил его с другим аспектом светской учености, который не мог найти поддержку где-то еще, а именно с историей. Переехав в Прагу в возрасте около 25 лет, Ганс попал под влияние великого рабби Лёва, Махараля, у которого был собственный интерес к философии, математике и астрономии и который поощрил его к дальнейшим занятиям. Таким образом, Давид Ганс получил образование от лучших умов, какие могло предложить идишское общество XVI века.