– А ведь ты права, – признал я. – Могу сказать о себе примерно то же самое.
– Мир стал менее угрожающим, правда? – спросила она. И, не дожидаясь ответа, добавила: – Но и менее ярким. Все оттенки бытия потускнели, будто не живем, а при свечах ужинаем. Уютно, интимно, но как-то не всерьез. И словно бы ненадолго. К тебе это не относится, Макс. Но ко всему остальному – относится. В последнее время мне кажется, будто мир лежит под толстым стеклом: он – отдельно, я – отдельно. Только этот давешний страх, когда мы с тобой решили, будто туман – это чужой сон, был таким настоящим! Странно получается: неужели следует жить от страха до страха, снисходительно принимая все удовольствия, которые находятся в промежутке?
– Страх действительно одна из самых сильных эмоций, – согласился я. – Встряхивает, освежает. Но с чего это тебя так занесло?
– Меня не занесло, – сердито возразила Меламори. – С кем мне и быть откровенной, если не с тобой? Мы с тобой много разговариваем, Макс. Но мы все время говорим о пустяках и почти никогда о том, что действительно важно. Разве это не странно? Надо бы наоборот.
– Надо бы, – согласился я. – Но мы же обормоты бессмысленные, правда?
– Правда, правда, – снисходительно откликнулась она и выжидающе уставилась на меня.
Я понял, что если немедленно не скажу что-нибудь умное, меня съедят вместо десерта – и поделом.
Пока я лихорадочно перебирал про себя тезисы, подходящие для грядущего выступления, Меламори почти жалобно спросила:
– Макс, неужели ты не понимаешь, о чем я говорю? Никогда еще не жилось мне так славно, как сейчас. Но в то же время никогда еще мне не казалось, будто я вижу мир сквозь пыльное цветное стекло. Никогда прежде меня не приводило в ужас собственное равнодушие к происходящему. Раньше все было «взаправду». А теперь – почему-то нет.
– Да, пожалуй, – неохотно признал я. – Если честно, я очень хорошо понимаю, о чем ты говоришь. Даже слишком хорошо, на мой вкус. Знаешь, в детстве я очень любил сказку о мальчике, у которого была волшебная кисть. Все, что он рисовал этой кистью, оживало. Дело кончилось тем, что он ушел жить в одну из своих картин. Мне время от времени кажется, будто я тоже живу в картине. Не знаю только, кто ее нарисовал. И ты совершенно права, лишь в минуты смертельной опасности или страха реальность опять обретает плоть. Просто мне почему-то трудно обсуждать эту тему. Даже с тобой. Да что там – наедине с собой я тоже гоню прочь эти мысли.
– Живешь в картине… – задумчиво повторила она, словно взвешивая на языке мои слова, чтобы убедиться в их точности или, напротив, отвергнуть. – Да, пожалуй, похоже. Странно, правда?
– По большому счету, все странно, – вздохнул я. – И все необъяснимо.
– Все объяснимо, если дать себе труд овладеть некоторыми навыками логических построений. Не следует полагать свою личную беспомощность одним из законов бытия, – укоризненно сказал голос свыше.
Он действительно прозвучал именно свыше, поскольку мы с Меламори сидели, а обладатель голоса стоял у нас за спиной, да еще и был наделен от природы изрядным ростом.
Мы вздрогнули от неожиданности и обернулись. Рупором небес оказался сэр Шурф Лонли-Локли. Надо отдать должное, эта роль была парню к лицу – она отлично сочеталась с неподвижностью его лицевых мускулов, ангельской белизной лоохи и скрещенными на груди смертоносными руками.
– Однако, сюрприз, – наконец сказал я. – Откуда ты здесь взялся?
– Просто шел мимо, – невозмутимо объяснил Шурф. – Пожалуй, я бы не стал мешать вашей беседе, но услышал несколько фраз и подумал, что могу быть вам полезен.
– Что ты имеешь в виду? – удивленно спросил я.
Меламори явно нервничала. Бросала на Лонли-Локли встревоженные взгляды, словно он был лечащим врачом, которому предстояло выявить наш диагноз, один на двоих, а потом изложить свои взгляды на методы лечения. Огласить, так сказать, приговор.
– Но ведь приговоров не бывает, – сказал я вслух. – Бывают только слова, которые можно принять к сведению, а можно пропустить мимо ушей.
Они оба уставились на меня: Меламори – изумленно, словно я прочитал ее мысли, а Шурф смотрел понимающе и даже, кажется, одобрительно.
– Ты что-то говорил о своей полезности, – улыбнулся я ему. – Имей в виду, польза – это не обязательно, мы в любом случае рады, что ты к нам подошел. Но раз уж заинтриговал, договаривай.
– В одной из рукописей эпохи владычества дочерей Халлы Махуна Мохнатого, старинная копия которой хранится в моей библиотеке, сказано, что есть люди, которым дана одна длинная жизнь, и есть люди, кому дано много коротких жизней.
Я вопросительно поднял брови, поскольку еще не понимал, к чему он клонит, и Шурф неторопливо продолжил:
– Там было написано, что первые, сколь бы извилист ни был избранный ими путь, следуют им неторопливо, но неуклонно, к финальному триумфу или к бесславной погибели – это уже дело удачи и воли. Для них каждый новый день – закономерное следствие дня предыдущего. Если такой человек достаточно мудр, чтобы поставить перед собой великую цель, у него есть шанс рано или поздно достичь желаемого. А про вторых было сказано, что у таких людей душа изнашивается гораздо быстрее, чем тело, и они успевают множество раз умереть и родиться заново прежде, чем последняя из смертей найдет их. Поэтому жизнь таких людей похожа на существование расточительных игроков. Как бы велик ни был сегодняшний выигрыш, не факт, что им можно будет воспользоваться завтра. Впрочем, и за проигрыши им расплачиваться приходится далеко не всегда. Ты не находишь, что это описание как нельзя лучше подходит к тебе?
– Наверное, – я пожал плечами.
– И ко мне, – твердо сказала Меламори.
– Да, леди, и к тебе. Вы с Максом вообще похожи больше, чем кажется поначалу, – согласился Шурф.
Только теперь он соблаговолил усесться на один из пустующих стульев.
– Да, разумеется, мы похожи, – эхом откликнулась она. – И вообще, все что ты рассказал, очень интересно. Но какой вывод мы должны сделать из твоих слов, Шурф? Что наша жизнь подошла к концу и следует ждать, когда начнется новая? А если она, эта новая, нам не понравится?
– Чаще всего так и бывает, – флегматично заметил Лонли-Локли. – Никому не нравится новая жизнь – поначалу. Потом проходит время, и старые воспоминания могут вызвать лишь снисходительную улыбку. Чего ты хочешь от меня, леди? Чтобы я рассказал тебе, что ждет вас впереди? Но я не прорицатель. Просто коллекционер книг, который дает себе труд ознакомиться с содержанием своей коллекции. Могу сказать лишь одно: тот, кому жизнь стала казаться сном, должен ждать или смерти, или перемен. Что, в сущности, одно и то же. Извините, если я испортил вам обед.
– Ну что ты, сэр Шурф, – ехидно сказала Меламори. – Мы с тобой так мило щебечем. А если я сейчас разревусь, вы с Максом меня простите. Думаю, я заслужила право на одну истерику в год, а в этом году я еще ничего в таком роде не устраивала.