В нерешительности я принял записку.
— Зар, как? Что значит «пора»? Ты что…
— Тихо, тихо, — прошептал Заратустра, обнял меня, потом указал мне жестом оставаться на месте и вышел из дома, закрыв за собою дверь.
«Тебе нужно, чтобы я уехал, — писал Заратустра в своем письме. — Меня не будет какое-то время.
Я читал твой дневник. Все хорошо, но хватит слов. Я теряюсь за твоими словами.
Не сердись, все будет хорошо!
Заратустра».
Я расплакался. Весь вечер, не шевелясь, просидел над своей тетрадью, ночью пытался спать, а утром отправился на работу…
«Видишь ты эту крепостную стену? Видишь, гордые и своенравные валуны сбиты в ней в безликую гладь? Но почему не рассыплются они, почему не разойдутся? Ты скажешь: их держит раствор? Неправда! Тесня друг друга и упираясь, сцепившись, раздавливая и опершись на грани соседа, друг друга удерживают они в несвободе!
Стена нерушима лишь потому, что камни сами сдавили друг друга! Не видать освободителю свободы, ведь имя стене — круговая порука!»
Так говорил Заратустра, но не о камнях, а о людях, но об этом умолчал Заратустра.
Испытание на самодостаточность… Один… «Дневник канатного плясуна»… О чем теперь писать?
Наверное, мне обидно. Да, мне обидно.
Это из детства. Всегда этого хотелось, этого очень хочется, это нужно: кто-то должен быть рядом. Не кто-то, а тот, именно тот, с кем вечность кажется сиюминутной, настоящей, свершившейся, сложившейся в одно мгновение «сейчас». Думал ли я в своем детстве, что это будет странный перс с загадочным именем — Заратустра? Нет. Мне не хватает его.
Человек не может быть один, и должен.
Избавиться от желаний, они говорят, что надо избавиться от желаний. А зачем тогда жить?
Не зависеть от желаний… Хорошо, но разве не значит это — не желать?
Здесь что-то другое.
Он ушел — значит, хотел. Его желание свято — он Другой, и он дорог. И что теперь?
Этого никогда не будет… Все временно, наверное, это нужно принять. Радоваться, пока это есть, и не печалиться, когда этого не будет. Все приходит, и все уходит — череда перемен. Это и есть жизнь?
Что-то не так.
Проблема не в том, что меня одолевает желание, желания. Проблема в том, что я в действительности не знаю чего хочу. Предположим: звонок в дверь (он ведь оставил ключи), и входит Зар.
«Привет!»
«Привет!»
«Как дела?»
«Нормально».
«А ты?»
«Хорошо».
«Ты вернулся?»
«Как видишь».
«А чего?»
Вот, хороший вопрос! — главное, сам выпал: а чего, собственно говоря, ты вернулся? Это надо же! Обида? Или правда: неизвестно зачем. Чего мы хотим на самом деле?…
Кажется, что мы хотим чего-то, что не только невозможно, а чего нет даже в желании.
Хочется танцевать: буйно, неуемно, безумно!
Не хочется. Все тщетно.
Пора спать. Сон — апогей одиночества. Пусть будет сон…
Мне приснился сон, хотя сны мне почти не снятся. Мне снилось.
Маленький мальчик, кудрявый, как ангелочек, с большими голубыми глазами, шустрый, веселый, смеющийся, подошел ко мне и показал зеркальце. Он словно хвастался им, как умеют хвастаться любимой игрушкой маленькие дети. Он покрутился вокруг меня, а потом побежал прочь, взобрался на гору, поймал зеркальцем и направил на меня солнечный зайчик. Свет на мгновение ослепил меня и тотчас скользнул дальше.
Не знаю почему, но в этот миг мне отчаянно захотелось, во что бы, то, ни стало поймать это солнечное отражение, и я побежал. Казалось, я обезумел! В костюме и при галстуке, как оголтелый, я гонялся по бескрайнему изумрудно-зеленому полю моего сна и ловил этот то падающий на меня, то вновь ускользающий солнечный зайчик.
Мальчик смеялся. Он смеялся весело, задорно, заливался, как маленький колокольчик. Были моменты, когда и я отвечал ему тем же — в короткие секунды моего обладания светом, — но счастье мое было мимолетным. Через какое-то мгновение пятнышко света срывалось с места и вновь покидало меня, а я, не успев перевести дыхание, снова бросался за своей добычей.
В этом сне были безысходность, отчаяние — болезненное, дикое. Я бежал, выбивался из сил, задыхался, падал, закусывал губу, вставал и снова бежал. Я ловил, но не обретал, я гнался и не находил.
Подумать только, я гонялся за каким-то слабым отблеском, за лучиком, зайчиком, я, окруженный со всех сторон ярким солнечным светом! Бездной света!
Безумие, которому я оказался не в силах противостоять, открылось мне внезапно, с окончанием игры: нужно остановиться. Поздно, игра закончена.
Я уже не спал, но еще и не проснулся полностью. В моей голове сверкали, подобно вспышкам, слова Заратустры: «Нет смерти в смерти, смерть только в жизни — смерть», «Ваше желание — это свет, но вы не знаете своего хочу», «Суета мелочна», «Возможность есть», «Танец больше, чем жизнь», «Целомудрие — это близость», «Сердце эгоиста полно», «Радуйся движению», «Не бойтесь смерти, страшащиеся, вы уже мертвы», «У вас одна жизнь», «Хочешь — действуй», «Внешнее иллюзорно», «Все ценности уже есть», «Мир создан для Двух»…
Слова… Много солнечных зайчиков.
Зачем мы обмениваемся словами, этими коронованными пустотами? Что мы хотим донести другому своим нескончаемым говорением? Мысль, учение, мнение? Святая наивность!
«Мое учение в опасности», — как смешна эта фраза! С равным волнением можно, вскинув руки, театрально воскликнуть: «Взгляните, какой ужас — крот ослеп!» Комично.
Мы обмениваемся словами, а мысль остается внутри — невысказанной, неразъясненной, неясной. Неизбежного не избежать, а невозможное невозможно. Надо ощутить, надо стать, надо быть, причем самому.
Слово — это только пусковое звено, и запускает оно лишь тот процесс, который уже есть, который уже готов, который уже созрел и даже идет своим чередом, но пока еще слишком медленно, слишком вяло, скрыто, чтобы мы могли его заметить.
И это другой процесс Другого, слово — лишь эстафетная палочка, лишь символ. Здесь нет сообщения, здесь только условность.
Слово никогда не сравнится с опытом. Кто не знает, что ощущать самого Себя — счастье, тому не объяснишь этого словами, не расскажешь, не покажешь на пальцах. Счастливый несчастному не товарищ…
Мысль — это лишь слабое течение в бесконечном пространстве одиночества, одинокий Гольфстрим в холодном, бескрайнем арктическом океане. Зачем мы говорим внутри собственного холода?