– Женя… трость… Он ведь сразу меня по трости вычислит, ты подумай – много ли баб ходят с палкой, а?!
– Трость останется здесь. А ты сейчас встанешь и пойдешь к себе. Не прихрамывая. Слышишь? – Он сильнее сжал ее руку и требовательно посмотрел в глаза. – Ты меня слышишь?
Она кивнула, однако было поздно – Бес узнал Хохла, встал и двинулся к их столику.
– Жека? – нерешительно спросил он, протягивая руку, и Хохлу ничего не осталось, как встать и пожать протянутую руку Беса.
– Я, Гриша.
Бес неожиданно кинулся обниматься, потом выхватил из-за стола Егора, подбросил вверх.
– Егорка, племяш! Вырос-то как!
– Скажи ему, чтобы отпустил! – велел Егорка Хохлу по-английски, и тот попросил Беса:
– Гриш, ты поставь его, он не любит, когда его кто-то…
Бес опустил мальчика на пол, одернул его свитерок и с некоторым уважением проговорил:
– Гляди, характерный! Весь в мамашу свою… – Он перевел взгляд на замершую за столом Коваль, успевшую нацепить темные очки в пол-лица. – А это кто у вас?
– Это моя жена, – спокойно ответил Женька. – Женился я тут, понимаешь? Не век ведь одному-то, да еще в чужой стране. Да и пацану женское внимание нужно. Мэриэнн, дорогая, – произнес он на своем корявом английском, обращаясь к Марине. – Познакомься, это мой старый э-э… знакомый. Григорий его зовут.
Коваль бормотнула что-то севшим от волнения голосом, протянула руку, и Бес приложился к ней губами:
– Очень рад, мадам. Умеешь ты, Хохлина, баб себе выбирать, – с завистью протянул он, разглядывая Марину. – Но этой до Маринки далеко, признайся.
Хохол пожал плечами и предложил Бесу пересесть за их стол:
– Мэриэнн уже собиралась уходить… – Он многозначительно взглянул на Коваль, и та поднялась.
– Нет, погоди, – заупрямился вдруг Бес. – Чего одним сидеть, без женского общества?
– Так она все равно по-русски не понимает, – выкрутился Хохол. – Никак не приучу, так и общаемся через Егора. Он-то у меня молодчага – еще и французский в школе учит.
– Это от отца у него. Малыш… – начал Бес, но вдруг осекся под ненавидящим взглядом Коваль – она не сумела справиться с собой, упоминание о муже лишило ее самообладания. – Ну и взгляд у твоей жены, – поежился Бес. – Так, помню, Наковальня, покойница, смотрела – уставится и молчит. Как змея какая…
Марина поняла, что пора уходить, иначе она не только посмотрит, а еще и скажет что-нибудь родственнику Грише, так некстати оказавшемуся в этой стране, в этом ресторане. Она молча поднялась и пошла к двери, в душе моля бога дать ей не споткнуться, неловко опереться на больную ногу и не захромать. Ей это удалось, хотя спиной она чувствовала внимательный взгляд Беса. Взгляд мешал, выводил из равновесия.
Закрыв за собой дверь кабинета, она рухнула в кресло, моментально почувствовав слабость в правой ноге и острую боль в колене, не выносившем никаких нагрузок. Стало вдруг очень жаль себя, и Коваль дала волю слезам, благо появилась возможность списать их появление на разболевшуюся ногу. В таком виде и застал ее Егорка. Марина еле смогла подняться из кресла и открыть ему дверь.
– Мамуля, ты чего? Плакала? – Сын помог ей дойти до стола и осторожно усадил. – Нога, да, мам? – Он заглядывал ей в лицо, и его рожица выражала озабоченность. – Может, Женю позвать?
– Не надо, сынок, сейчас пройдет, уже почти не больно… А что, этот мужчина уже ушел?
Егорка возмущенно фыркнул:
– Нет! Они с Женей водку пьют.
– Ну, пусть пьют, – вздохнула Марина. – А мы с тобой домой поедем или в кино, хочешь? Раз уж так неудачно с обедом вышло.
– Поедем в кино, там новый мультфильм идет! – подпрыгнул Егор. – А… Женя как домой поедет? Напьется ведь…
– Грег! Что значит – напьется? Ну, посидит со старым знакомым…
– Мам, а чего он про тебя так говорил, как будто ты мертвая? – вдруг спросил Егорка, подбираясь к ней сзади и обнимая за шею. – Как-то страшно сказал, я испугался.
– Это он не про меня говорил, сыночка. – Марина похлопала Егора по руке и прижалась к ней щекой.
– А кто такая Наковальня? Это ведь не человек, это такая штука в кузнице, по которой стучат большим таким молотком, да? Я в книжке видел.
– Да, не человек…
«Не человек, не женщина и вообще никто, – продолжила она про себя. – Никто, ничто и звать никак…»
– А тогда почему этот дядя говорил как про человека? – не отлипал сын, уткнувшись носом в ее волосы.
– Ты просто не понял.
– Мам, а он кто? Он моего папу знал?
– Грег! Хватит!
– Ну, скажи, что тебе, жалко? Знал?
И Коваль сдалась:
– Ну, да, знал! И вообще – это твой двоюродный дядя. Он – брат твоего папы. Теперь мы с тобой можем ехать?
– Как ты машину поведешь, раз нога болит? – резонно возразил сын, обходя кресло и становясь перед матерью.
– Такси вызовем, а машину здесь оставим, попросим швейцара загнать во внутренний двор. Все?
– Нет, не все. А твоя трость? Как ты пойдешь без трости?
– У меня в шкафу стоит старая. – Марина показала сыну язык, и он рассмеялся, вмиг перестав быть взрослым и серьезным.
– Ты такая хитренькая, мамуля! Все у тебя есть!
Коваль притянула его к себе и обняла, прижав его голову к груди. Егор иногда поражал ее своим недетским отношением к происходящему, абсолютно серьезными взглядами и мыслями. Возможно, оттого, что ему слишком рано пришлось пережить такое, что по силам далеко не каждому взрослому? Порой он вспоминал какие-то фрагменты, приставал к Марине с вопросами о жизни в России, о том, почему она так долго болела, почему они теперь живут в Англии. Коваль отбивалась, как могла, считая, что слишком рано рассказывать ему правду. Но вот такие моменты, как сегодня, заставляли ее говорить.
В такси сын снова вспомнил о встрече с Бесом, придвинулся к Марине и тихонько, чтобы не слышал водитель, спросил:
– Мамуля, а вот этот… дядя Гриша… он на самом деле брат моего папы?
– Двоюродный, – неохотно признала Коваль, в душе кляня Беса последними словами. – Грег, мне неприятно говорить об этом.
– Тебе всегда неприятно, когда я спрашиваю про папу или про Россию, – буркнул сын, отодвигаясь в сторону. – А почему? Ты никогда не объяснишь!
– Грег, есть вещи, которые причиняют боль, и эта боль не уменьшается, даже когда проходит время. К таким для меня относится разговор о твоем отце. Боюсь, что никогда не смогу рассказывать об этом.
– Ты хочешь сказать, что никогда не расскажешь мне о папе? – уточнил Егорка, взяв материнскую руку в свою.
– Я и так рассказала тебе слишком много, – вздохнула Коваль. – И ты теперь используешь эти знания во вред другому человеку.