Распалившись сильнее, она стала шарить рукой возле сидящего рядом Игната и, наконец, нащупав его фаллос и лихорадочно сжав тонкими пальчиками, стала тянуть к своему раскрытому влажному рту.
– Моя, маленькая, как же ты их полюбила… Ну, поласкай его Игнату хорошенечко! – сказал, тяжело дыша, Владимир.
Глаша, вначале стыдливо, а потом все смелее принялась целовать и ласкать губами орудие приказчика. Ей было не совсем удобно делать это лежа и повернув голову, но безумная голова сильно тянулась к объекту страсти, сосущий рот нежно заглатывал темную синеватую головку. Смуглый приказчик, стоя на коленях и придвинувшись к ней вплотную, помогал рукой удерживать ствол в теплых маленьких губах.
Через пару минут движения Владимира стали более нервными и отрывистыми. Глафира лепетала что-то ласковое и бессвязное, задыхаясь от страсти. Ее бедра двигались навстречу в бешеном ритме. Наконец, Владимир резко вынул горячий жезл из Глашиной норки и оросил семенем ее живот. Теплое, белое желе растеклось по влажной коже. Глаша почувствовала свежий, и вместе с тем терпкий, мускусный запах. Этот запах был очень приятен и возбуждал ее еще сильнее. Владимир с хриплым стоном повалился рядом, освобождая место для своего друга.
Глаша смотрела широко раскрытыми, потемневшими от страсти глазами на приказчика. Волосы ее были растрепаны, словно у молодой ведьмы, губы раскрыты для поцелуя. Руки беспорядочно двигались по постели. Спина выгибалась, как у кошки. Казалось, она с бесстыдством еще шире старалась раздвинуть длинные ноги. Игнат уставился на пушистый лобок, из-под которого, в яркой мокрой расщелине, виднелся распухший твердый бутончик. Утреннее солнце уже ярко освещало каждую деталь, каждую влажную ложбинку и впадинку на телах любовников, обнажая все потайное и неявное, что не так бросалось в глаза при вечернем свете и на утренней заре. Глаша резко отвернула лицо, прикрыв лобок рукой. Это ее стыдливое движение понравилось Игнату. Он видел, что она не совсем удовлетворена одним любовным актом с Владимиром. Тем более, что барин был эгоистичен по натуре и не часто старался ласкать женщину так, чтобы вполне удовлетворить все ее желания. Глаша хотела продолжения и полной разрядки.
Бедра непроизвольно стали двигаться навстречу, приглашая его ствол войти в узкую горячую щель, которая снова заструилась соками. Она вся плыла, захлебываясь скользкой, как шляпка гриба масленка, влагой. Эта тягучая, скользкая влага текла в таком обилии, что под широкой попой, на кровати образовалось круглое мокрое пятно.
Игнат, как искушенный любовник, чуть медлил, не вводя орудие. Он знал по опыту, что небольшое промедление вызовет в женщине сильное желание, и он будет утопать в ее горячих соках.
Внезапно, он увидел то, что никак не ожидал от добропорядочной и стыдливой барыньки. Да она и сама от себя такого не ждала. Желая продемонстрировать Игнату всю красоту своих прелестей, томимая страстью, она взялась двумя руками за толстенькие и пушистые края теплой раковины и сильно растянула их в стороны. Ему показалось, что он увидел яркий, диковинный и нежный цветок. Сочные, розовые, напоенные влагой лепестки этого цветка, расходясь в стороны причудливым венчиком, создавали мягкую колыбель для упругого и трепещущего, живого, бархатного пестика.
Пестиком был ее разбухший, готовый к спариванию… клитор. Игнат – тонкий ценитель женских прелестей, был глубоко потрясен всей красотой и откровенностью Глашиного бесстыдного лона.
Он не мог проигнорировать порыв разгоряченной молодой женщины. Как страждущий путник, он нагнулся к цветку, сухие губы приникли к экзотическому венчику. Он стал ласкать его языком и вдыхать дурманящие ароматы. Глаша выгнулась, поощряя руками его действия. Ее пальцы, словно длинные белые корни, опутали черноволосую голову любовника и притянули к жадному до ласк, бутону. Его язык старался изо всех сил. Он холил и баловал этот живой, трепещущий пестик до тех пор, пока не почувствовал, что – "пора". Черноволосая голова с трудом оторвалась от цепких пальчиков барыни. Он решительно вставил в круглое узкое отверстие твердый, загнутый к верху ствол, и стал совершать неторопливые, дразнящие движения. Глаша была на вершине блаженства…
Игнат, немного отклонившись в сторону, продолжал действия, чуть убыстряя темп, но при этом его рука умудрялась дотягиваться до горячей раковины, подушечки пальцев нежно надавливали на восхитительный пестик. Барынька стонала, а он ловил губами ее губы и глушил громкие стоны глубокими и нежными поцелуями. Еще минута, и Глаша разрядилась бурно и сладостно. Оргазм длился невероятно долго, сотрясая молодое гибкое тело, и сводя в гримасу красивое лицо.
Почти сразу кончил и Игнат, едва успев вытащить из ее норки, взорвавшийся семенем, фаллос. Какое-то время он лежал на Глаше, затем откинулся на спину.
После такого бурного соития Глаша сильно захотела спать. Она свернулась калачиком, глаза непроизвольно закрылись темными ресницами. Хотели спать и мужчины. Игнат даже захрапел. Но деловой и практичный кузен, подремав около получаса, поднялся с кровати и скомандовал:
– Подъем! Игнат, у нас много дел. А вы, Глафира Сергеевна, можете одеваться и идти к себе. Мы позовем вас, когда вы нам понадобитесь.
Глаша, приоткрыв глаза, стала медленно подниматься и припоминать: где осталось ее платье, корсет и чулки. Руки и ноги не слушались ее.
– Да что с вами такое, сударыня?! – прикрикнул на нее, уже одетый Владимир Махнев. – Надо быть живее. Не рота же, солдат вас вы…ла. А только мы двое, – захохотал он.
Оба мужчины, наскоро одевшись, покинули баню, и пошли в господский дом завтракать.
Глаша, оставшись одна, стала лихорадочно одеваться. Она боялась, что в баню может зайти кто-нибудь из дворовой прислуги и увидеть ее в растрепанном виде. Очнувшись от похотливого угара, она сильно забеспокоилась о том, который сейчас час, и не хватились ли ее в господском доме. Больше всего пугала мысль: не вернулась ли из гостей мать Владимира, Анна Федоровна. Чем больше она думала об этом, тем становилось страшнее, что кто-нибудь из прислуги успел разболтать барыне о Глашином «страшном грехе». От обиды и страха закипали слезы. Еле сдерживаясь, чтобы не зарыдать во все горло, она думала: «Если Анна Федоровна вернули-с, и меня уже хватились, то брошусь головой в пруд или повешусь в сарае». Бедная Глафира не давала отчета собственным помыслам. Два последних месяца ее короткой и дотоле почти безмятежной жизни стали самым сладким и одновременно греховным и страшным периодом. Тем периодом, в течение которого она неоднократно помышляла о неискупимом, смертном грехе – грехе самоубийства.
С горем пополам удалось одеться: шнурки от корсета путались, дрожащие руки не могли свести концы с концами. На столике лежало маленькое круглое зеркало, Глаша глянула на свое отражение и тут же отпрянула. Из зеркала на нее смотрело чужое, припухшее лицо с предательски красными, зацелованными губами, два темно-лиловых синяка красовались на белой шее, растрепанные волосы торчали в разные стороны. «Боже, какой кошмар!» – подумала она, – «у меня такой вид, словно я валялась на сеновале или провела ночь в солдатской казарме. Что бы сейчас сказала моя классная дама?» Мысли о строгой воспитательнице обожгли, словно огонь: «Где она, Аполлинария Карловна? Если бы она ныне увидела одну из своих лучших курсисток, то ее бы, верно, хватил удар…»