– Разъебли, видать, уж всю, – услышала она позади себя.
– Что?! Что вы, сказали? Вы, ведь, что-то сказали? – спросила, заикаясь, как молнией пораженная, Глаша.
– Да я вот, Акулинушке говорю: расцвели ужо вовсю георгины в палисаднике у хозяйского дома, – нарочито оправдываясь, лукаво отвечала ей одна из баб. Проговорив это, она дурашливо сморгнула глазами и прыснула в красный кулак.
Но Глаша четко слышала, что они сказали, на самом деле. «Боже мой, какой, стыд!», – думала она, дрожа всем телом. Она добралась до своей комнаты, кинулась на подушку и горько заплакала. Весь день к ней никто не входил.
Анна Федоровна, после некоторых раздумий решила, что будет лучше, если она не станет выяснять отношения с племянницей. Она посчитала, что подобные разговоры будут ниже ее достоинства, и решила «наградить»
Глашу своим полным молчаливым презрением. Она еще больше утвердилась в намерении искать Глафире Сергеевне будущего мужа. Барыня стала мысленно перебирать имена всех возможных кандидатов в супруги. Но вспоминая каждого холостого мужчину, она приходила к выводу: что все они были наделены множеством приятных добродетелей. Все эти мужчины были слишком хороши для этой «презренной мерзавки», которая с распутством и радостью отдалась благородному красавцу Вольдемару. Очень уж хотелось найти кого-нибудь похуже, некрасивее и злее.
«Я бы с радостью отдала ее замуж за убогого Митяя», – со злорадством размышляла она. Несчастный юродивый Митяй – сын ключника, от рождения отличался слабоумием, был горбат и уродлив. С его перекошенного, большого и одутловатого лица не сходила глупая блаженная улыбка. Он часто и громко шмыгал мокрым, сопливым носом, огромные паучьи руки размазывали по лицу слюни, текущие из впалого, как дыра, беззубого рта.
Все деревенские его жалели, и каждый считал своим долгом зазвать ко двору и накормить горемыку.
Анна Федоровна даже рассмеялась от удовольствия при мысли об этом забавном мезальянсе. Она понимала, что этот поступок был бы очень уж бессердечным и абсурдным. «Нет, меня бы, возможно, все осудили. Хотя… кто они такие, чтобы указывать мне – своей хозяйке?» – фантазировала Анна Федоровна. Её воображение так разыгралось, что она живо, в деталях представила себе картину покорного возлежания племянницы под уродливым телом горбуна. «Жаль, что сие действо скорее невозможно. Ну, ничего, уж я-то ей пропишу ижицу! Она у меня еще попляшет. Вмиг, весь румянец со щек бессовестных слетит», – мстительно размышляла она.
На следующее утро, рано на рассвете к Глаше в комнату, почти без стука, вошла старшая горничная Петровна и сказала, как приказала:
– Хватит уже почивать, милочка. Барыня приказали-с вам делом заняться. Позавтракайте в девичьей и приходите ко мне в комнату, я вам работы дам на день. Да оденьтесь поскромнее, пожалуй. Нечего тут оборками, да телесами щеголять.
Глаше было очень обидно и от этих слов и от тона, с которым все это произносилось. А еще большую обиду доставило то, что ее послали завтракать не в господскую столовую залу или на террасу, а в девичью комнату, где обедали дворовые бабы и «девки». Хотя, по правде говоря, девственных девок-то в поместье не осталось ни одной, благодаря стараниям барина и его приказчика. Все почти были «порчены». Но никто и никогда об этом не говорил вслух. Все боялись гнева молодого хозяина.
Глаша надела на себя неброскую, коричневую кофту-душегрею и скромную, почти черную, шерстяную юбку. Золотистые волосы она убрала под холстинковый платок. Спустилась в девичью. Там никого уже не было, все позавтракали. С трудом, без аппетита она проглотила несколько ложек пшеничной каши и кусочек пряглы [46] . Она была настолько подавлена, что не желала ни с кем разговаривать. Готовая ко всему, Глаша догадывалась, что судьба готовит ей не самое лучшее будущее. Она поняла: Анна Федоровна решила специально унизить ее тем, что заставила есть вместе с прислугой. Барыня откровенно дала понять «бедной родственнице» новое место в своем доме.
После завтрака девушку разыскала Петровна и выдала ей целый ворох белья.
– Вот, тебе: белье, нитки, иголки. Штопай, как следует, все дырочки. Как закончишь, дам новую работу.
Глаша, не говоря ни слова, ушла к себе в комнату. Белья оказалось много, и девушка, не выходя из комнаты, с утра до позднего вечера сидела и штопала рубахи, простыни, полотенца. Выходила она только для того, чтобы немного поесть. Штопая вещь за вещью, стараясь сделать все как можно аккуратней, Глаша натрудила иголкой пальцы. Болела спина, слезились от напряжения глаза. Однажды, найдя среди сваленных в кучу вещей, рубашку Владимира, которая даже после стирки, сохраняла его родной возбуждающий запах – запах мужского пота, смешанного с ароматами английского табака и одеколона, Глаша принялась плакать, целуя милую сердцу, вещь. Она вдыхала, и голова шла кругом от воспоминаний о его голосе, походке, движениях, об его смертельных ласках. В ушах стоял страстный шепот, шепот с которым он разговаривал с ней в минуты крайнего возбуждения.
Вспоминала она и об Игнате. Он тоже был ей приятен, тем более что Игнат оказался на редкость ласковым любовником. Но сердце ее навек принадлежало только одному кузену. Она понимала, насколько глубока ее любовь к этому порочному человеку.
Сам же Владимир не заглядывал в ее комнату. Она лишь отдаленно слышала их с Игнатом голоса и веселый, непринужденный смех Владимира. Мать Владимира тоже пренебрегала общением со своей родственницей. После штопки белья, Петровна принесла в ее комнату льняные полотенца и приказала вышивать петухов красной нитью по нанесенному карандашом, рисунку.
Так пролетели две недели. Глаша догадывалась, что кузен все это время не тосковал по ней и, наверняка, развлекался с другими бабами в своей знаменитой бане. «С кем же он спит? Кого сейчас ласкает?» – думала вечерами, сгорая от ревности, Глаша. «Мне бы забыть об этом демоне надо, а я плачу о нем и страдаю. Он отравил меня, сделал рабою, послушной марионеткой. Я хуже развратной куртизанки отдавалась ему и его приказчику. Зачем, он заставлял меня делить ложе и с Игнатом? Это же богомерзкий блуд! И меня покарает господь… Разве, ему скучно было одному? Или, я для него так пуста и бессмысленна, что мною не жаль и поделиться? Неужели, я так порочна? Почему, не могу не думать о нем? Почему его шепот стоит в моих ушах? Доколь, продлится эта мука? Господи, пощади меня! Господи, я не могу без него!» – думала она.
Как-то раз, рано утром ее послали в лес за грибами вместе с худой, высокой, некрасивой и конопатой Таней. Стоял август, первая половина. Всю неделю до этого шли то обложные, то моросящие дожди. Лес и поля выглядели сонно и уныло, закутанные в облака тумана и мелкую сетку из водяных капель. Обитатели усадьбы ходили, лениво позевывая. Смертельно хотелось спать. Потом выглянуло солнышко, и все подсохло. В лесу, как на дрожжах, из-под влажной, жирной земли повылезло много свежих, молодых грибов. Немало дворовых людей целыми днями, с утра до позднего вечера ходили по лесу с лукошками и корзинами и собирали их для зимних заготовок. Крепкие, белые грузди, важные, толстенькие боровики, скользкие маслята, кружевные рыжики, желтые кучковые опята заполонили все леса и пролески вокруг большого имения семейства Махневых.