– Без соли, да без хлеба – худая беседа, – подмигнула рыжая гостья.
Девушки ели с большим аппетитом, довольные, что им никто не мешает. Вся ночь была впереди, можно было болтать хоть до рассвета.
– Таня, ты даже представить себе не можешь, что удумала моя тетка! – проговорила Глаша, уплетая пирог и, смахивая с лица прилипшие крошки.
– Господи, боже мой, чего же?
– Она собралась меня замуж за помещика Звонарева выдать.
– Батюшки святы! Уж, не умом ли она тронулась?! Он ведь стар, как сивый мерин, и сед, как лунь. Нашла жениха! Да такого жениха скоро в люльке качать придется, вместо младенца.
– То-то и оно, что старый он. Да к тому же, живет со своей сестрой. А она у него – почище нашей Петровны будет. Лютая, не в меру. Вот скажи, Танюша, как мне быть, что делать? Может, сбежать от них: куда глаза глядят?
– Бежать – дело нехитрое. Только, вот куда? Осень уж на пороге. Не успеешь оглянуться – зима сугробы наметет. Нашей сестре в одиночку тяжело. А вдруг, как лихие люди нападут, али снасильничают? Али волки на дороге загрызут? Да и голод – не тетка. Чем пробавляться-то будем? У паперти побираться? У зимы поповское брюхо – все крошки подберет.
– Да, твоя, правда. Глупая я, бессмыслицу горожу. О волках-то я и не подумала…
– О, дите неразумное! О волках она! О себе бы подумали. Стань овцой, а волки всегда готовы. Волку сеном брюха не набить, так создан. А человеку голова на что? Нееет, это дело с кондачка не решается, – задумчиво проговорила Татьяна, – и главное, что обидно – неужто во всей губернии вам славного жениха бы, не сыскалось? Да любой молодец на вас бы женился.
Это она из вредности, ведьма злобная, вас за хрыча старого отдать хочет. На пакости с нее станется, а за добро не прославится.
– Эх, Таня, кому я нужна? У меня денег ни гроша за душой. Я же без приданного. Кто меня замуж-то возьмет? Да, к тому же, и грешная я теперь, и «порченная», благодаря Владимиру Ивановичу…
– Ой, нашли, чем удивить! «Порченная» – она! Это-то, как раз, легко было бы сладить. Я бы вас научила как. Мужик он что? Он – как теленок. Его вокруг пальца в два счета можно обвести. Так бы обдурили, любой бы поверил, что «первым по тропе прошел», – сказала Танюшка и задорно рассмеялась.
Потом, испугавшись, что ее могут услышать в спящем доме, перешла на шепот. – Вы что же думаете, что одна такая «грешница» у нас? Да таких «грешниц» – пол деревни ходит. Ежели, все мужья правду узнали – знаете, сколько невест-то «порченными» объявили? В этом деле главное – не понести. А остальное – дело поправимое!
– Как это, Таня? – Глаша удивленно и с восхищением смотрела на подругу.
– А так это… Берешь петушиную кровь в склянке с собой в постелю, и подливаешь ее тихонечко на простынку в самый пиковый момент, или чуть раньше можно плескануть. Все равно, он в впотьмах ничего не разберет. Только перед тем, как с мужем в постель лечь – надо туды себе, в нутро квасцов вязких положить. От этих квасцов в срамных местах так узко становится, что палец еле проталкивается. И главное – кричать и стонать погромче! – снова рассмеялась Таня, – а потом, хоть кому эту простынь показывай! Хочешь – на ворота вешай! И жених горд, и невеста сидит скромницей. Вот такая наука, Глафира Сергеевна.
– Ой, Таня, как у тебя все просто… Какая же ты, умница!
– А чего же сложности наводить, ежели, дальше жить надобно. Закон требует – а ты отвечай! А коли знаешь, что нарушила закон перед богом, так Господь-то все видит! – молвила Танюша, высоко подняв, указующий к небу, тоненький длинный палец. После, выждав минуту, гордо сложила руки на груди, и с видом «третейского судьи» продолжала, – Боженька все видит и знает, что к любодейству вас тоже не по закону принудили. Батюшка мой говаривал: «Всякую пакость к себе примени, понеже другому от нее не сахарно». Небось, не очень-то барин спрашивал: желаете ли вы с ним сожительствовать без венчания? Захотел – взял силой! Вот оно, где просто… Ему оправдания не нужны. И защитники без надобности. А куда нам, бабам деваться? Вот и обманываем потихонечку, если уж припрет. Только нашего-то обману на копейку будет, супротив ихнего.
– Так-то, оно так. Только душу-то, как обманешь? Душу-то петушиной кровью не отмоешь.
– Да, Глафира Сергеевна, сразу видно, что вы – не от мира сего! Бабе-то, что для счастья надо? – Мужа хорошего, работящего и непьющего, и деток побольше. Вот детки-то душу вашу и отмоют, и отогреют. А уж коли, мало вам покажется – пост держите, да помолитесь в церкви истово, поклоны положите. Господь милостив – простит вам этот грех.
– Да, с хорошим мужем можно и деток родить, я страсть, как маленьких люблю, – мечтательно произнесла Глафира. Спустя мгновение, лицо омрачилось, – а каких деток я от старца рожу? Он, наверное, и не способен уже дите заделать… Да и не хочу я от него детишек. Ты даже представить себе не можешь, как он мне противен!
– Он-то, конечно, же не способен… Так, окромя его, что мужиков нет? – хихикнула в кулачек Таня.
– Да ну, тебя, Таня! Все тебе смешно… А может, мне в монастырь уйти в монашки, али белицей [65] хотя бы?
– В монастырь, голубушка, завсегда успеете… Только там таких красавиц и поджидают! Вы, себя в зеркале-то видели? С вашими персями и бедрами не по двору монастыря ходить в рясе монашеской, а в голом виде с полюбовником младым в теплых постелях нежиться. Не для монастыря вы уродились. Такой красотой и батюшку-то в грех вгоните. Ненадобно служителям церковным сие искушение! – говоря все это, Татьяна сильно веселилась, – придумала она: монастырь! Как увидит батюшка ваш круглый задок в наклоне – так всяку молитву враз и позабудет! Нет, нельзя вам в монастырь! А ежели и монашки одни в монастыре будут с настоятельницей, все одно – не ваше это место. Измаетесь более других, плоть свою усмиряя. Такую плоть спелую постригом не усмирить!
Смех душил Татьяну, ладошка, поднесенная к губам, едва сдерживала прорывающийся наружу громкие звуки.
– Эх, пошла бы в монастырь, да много холостых! Тосковать будут по мне молодушке – раскрасавице лебедушке, – нараспев затараторила рыжая умница.
Глашины щеки залились румянцем, от смущения она не знала, куда спрятать глаза. Стыдно было от слов подруги, от очевидной правдивости всего сказанного. Смущение Глашино быстро переросло в кокетство, чуть лукавая улыбка озарила ранее печальные глаза.
– Танюша, есть монастыри, где мужчин не видели долгими годами. Такие монастыри в лесах, да за глухими заборами стоят. Настоятельницы-схимницы и игуменьи с епископами общаются через письма и не более того. Вот туда мне и надобно…
– Нет уж, Глашенька, не надо против природы идтить. Не отлюбили вы еще свое. Ешь с голоду, а люби смолоду! Запретный плод познали, но утроба ваша сытости долго еще знать не будет. Себя только этой жертвой изведете. Оно и Боженьке не в радость будет, – Татьяна задумалась, – ежели бы Господь был против любви плотской, то всякое соитие грехом бы считалось. А как же тогда заповедь божья: «плодитесь и размножайтесь»? Вот! То-то и оно. А насчет Звонарева, вы пока сильно не горюйте. Если по уму действовать будете – так ставши женой его младой, сможете еще из старика «веревочки повить». Он вас, поди, еще и баловать, как малое дитя, начнет. А сестру его потихонечку урезоните. Глядишь, еще и лучше будет, чем под теткой жить. Все же – сама себе хозяйка. А я к вам в гости наведываться буду.