Широкая кровать приютила еще двух персонажей: с одной стороны почивала обнаженная Мари; длинные светлые локоны беспорядочно разметались по подушке. В утреннем свете ее бледное тело смотрелось худым и опавшим. Помятое, спящее лицо походило на лицо покойницы. Что-то птичье проступало в чертах белокурой француженки. Заострившийся белый нос и крупные, словно растянутые постоянным развратом сизые губы, создавали это странное сходство.
Ближе к изголовью, на боку, скрючившись словно морская креветка, лежал обнаженный мужчина… Глаша не сразу узнала в нем знакомые черты. На минуту показалось – это совсем чужой, незнакомый, не близкий ей человек. Тело мужчины выглядело уныло: мертвящая бледность покрывала руки и ноги, плечи опали и странно сузились. Жалкий и сморщенный, похожий на безжизненный шнурок голубоватого оттенка, его детородный орган трусливо притулился в кудрявых зарослях сжатого паха. Конечно, это был Вольдемар! Ее ненаглядный кузен, ее жестокосердный любовник спал, окутанный наркотическим, ночным дурманом. Куда подевались дворянский лоск, сила, бравада и атлетическая красота знаменитого сердцееда? Гнусный порок, жажда похоти превратили это прекрасное тело в измученный призрак былого величия. По крайней мере, в это утро все выглядело именно так. «Господи, как они все омерзительны! Все они этой ночью трогали меня», – с отвращением подумала она и ее снова вырвало.
Пошатываясь, с трудом передвигая негнущиеся ноги, Глаша собирала разбросанную одежду. Слезы вновь подступили к горлу при виде разорванного белья и нижних юбок. Барежевое платье, с оторванным рукавом и сломанными крючками валялось под лавкой. Глаша кое-как натянула на себя разорванные вещи. Клок, к счастью, оказался не тронутым. Она подошла к выходу, рука толкнула почерневшую металлическую ручку – на удивление тяжелая дубовая дверь распахнулась почти без скрипа. «Кто-то из полуночников предусмотрительно открыл железный замок. Слава Богу, я могу уйти из этого Вертепа. Мне нужно срочно разыскать Татьяну», – думала Глаша, спускаясь по лестнице. Ей показалось, что Мари проснулась и проводила спешащую девушку мутным и рассеянным взглядом.
Входная дверь была закрыта, но ключ торчал в замочной скважине. Дрожащими от волнения руками, Глаша повернула тугой замок – дверь распахнулась, в сени прорвался свежий, холодный воздух. Изо рта пошел пар, обдало утренней, осенней сыростью. Но ей были не страшны, ни холодный воздух, ни пробирающий до костей, моросящий туман. Тело горело нервным огнем. Наконец-то она на свободе! Резкие порывы ветра вихрили редкие опавшие листья, большая часть пожелтевшей листвы плотным влажным ковром покрывала холодную землю. Примороженные круги узорчатого инея, образовавшиеся за ночь, запорошили этот огромный ковер. Вода в пруду окрасилась свинцовым цветом, ветер гнал зыбкую рябь, кидая к берегу мелкие волны. Откатываясь от гладких речных камней, они оставляли темные влажные круги на жестком, похожем на спекшуюся корку, желтоватом песке.
Глаша поспешила к усадьбе. Зубы стучали от напряжения. Несколько раз по дороге приходилось нагибаться над голыми кустами – ее немилосердно мутило. Подбежав к дому, она, на всякий случай, заглянула в свою комнату – комната была пуста. Глаша бросилась к девичьей, заглянула на кухню – Тани нигде не было. На кухне, напевая под нос тихую песню, широко расставив полные ноги, в пестрой цветастой юбке сидела Маланья и чистила медный таз.
– Малаша, ты не видела Таню? – тяжело дыша, спросила Глаша.
– Батюшки святы, вы чай, бежали от кого?
– Нет, Малаша, не бежала. Приболела я немного, – ответила Глафира, с трудом ворочая шершавым языком, и натягивая на глаза капор от плаща. Она старалась не поворачивать лицо к свету, чтобы Малаша не увидела следов прошедшей ночи. – Я Таню ищу… где она?
– Да, где же ей быть, рыжей каланче? Здесь, поди, где-нибудь околачивается, – шутливо ответила горничная. – Я не видала ее сегодня. Можа, спит ешо?
Глаша с жадностью выпила кружку кваса и пошла во двор – искать свою подругу. «Неужели, то видение было правдой? Неужели, Таня покончила с собой?» – страшные мысли путались в голове. Она обошла все хозяйственные постройки, заглянула в амбары и закуты – Тани нигде не было. Оставался лишь один заброшенный маленький домик, бывшая сторожка – легкая облупленная мазанка с покосившейся до земли крышей. Этот домик стоял недалеко от соснового бора. «Если, ее там нет, или она повесилась – я умру!»
– с отчаянием подумала Глафира. Едва отдышавшись, она распахнула дверь своей последней «надежды»… На грубо обструганной, потемневшей лавке, подложив под конопатую, бледную щеку острый худой локоть, накрывшись старым выцветшим салопом, спала ее несчастная «пропажа». От скрипа распахнутой двери, от холода, ворвавшегося в избушку, Таня приподняла маленькую голову, облаченную в черный с цветами платок. Увидев Глашу, она резко села, опустила подбородок, обветренные губы скривились от плача, зеленые глаза смаргивали крупные слезы.
– Таня, милая, как ты меня перепугала! Зачем ты, спряталась сюда? – Глаша бросилась к подруге, колени больно ударились об лавку.
А после были слезы, упреки, взаимная радость и снова слезы.
– Я, барыня, тут долго лежала и вот, что надумала, – с достоинством проговорила Татьяна.
– Таня, опомнись, как ты меня зовешь?! Какая я для тебя барыня?
– Не перебивайте меня, Глафира Сергеевна. Выслушайте, пожалуйста. Господь, верно, накажет меня за мои грехи. Не видать мне райского блаженства. А потому, как заслужила я кару такую. Еще более заслужила ее не за любовь свою греховную, а за то, что забыла: кто вы есть передо мной. Вы – барыня, я – холопка ваша. Разве холопке дозволительно перечить барской воле? Я вам в ножки кланяться должна только за то, что подпустили меня к себе так близко.
– Таня, не то ты говоришь. Перестань, мне мучительны эти речи. Это – я сумасбродная грешница, каяться должна перед тобой, что не послушала твоего совета, побежала за демоном в логово его ярыжное.
– Так, он тебя обидел, голубку мою? – гневно спросила Таня, вскочив на ноги. Старый салоп свалился на земляной пол. – Бес не пьет, не ест, а пакость деет!
– Таня, не пытай меня. Я все тебе после расскажу. Пойдем, в мою комнату скорее.
– Погодите минуту, Глафира Сергеевна. Я начала говорить, но не закончила. Много дум я за эту ноченьку мороковала, никогда прежде мне не было так тягостно. Все казалось: волки в стаю собрались и рвутся в избу, к горлу моему пасти приноравливают. Не дремалось никак, и вот, что я решила: не стану я больше связывать вас по рукам и ногам чувством своим греховным.
От блуда плотского сия тяга к вам во мне зародилась. Омрачение и на меня нашло. Кто с барином нашим общался хоть раз, бывал в лапах его, на оргии бесовской – тому никогда уж, праведным не стать. Похоть, как змеиный яд в жилы вошла. И меня сия доля пагубная не миновала.
– Таня, а я, по-твоему, святая? Я сама развратницей богомерзкой стала…
– Молчите, вы для меня – святая, такой и останетесь вовек. А только вот, что я скажу: если встретится вам человек хороший, добрый и соберетесь вы замуж за него – я первая этому рада буду. Уйду тогда сразу в монастырь, и буду в нем до конца дней жить и молиться за здоровье ваше и ваших деток. А любящих и бог любит.