Иварс Брокс – большой, очень полный пятидесятилетний мужчина. Светлые, чуть навыкате глаза, пухлые, несколько одутловатые щеки и яркие, как-то по-детски влажные, маленькие для такого крупного лица губы. Он усадил Бориса за небольшой круглый стол в кабинете. Свое пальто и Борькину куртку положил на кожаный диван тут же. На столе была бутылка водки, толсто нарезанные куски холодной говядины и холодная отварная картошка. В квартире было прохладно, но Иварс вытирал большим белым платком постоянно выступающие на его высоком лбу капли пота. Борис видел, как сильно он нервничал. Байба всегда очень тепло отзывалась об отце. Из ее рассказов Борис знал, что этот человек был добрым, мягким и глубоко несчастным. Он так и не смирился с потерей своей жены, не смог связать свою жизнь с другой и всю свою любовь обратил к своей маленькой дочке. Он работал чиновником в муниципалитете, и Байба, как-то вскользь, несколькими короткими фразами дала понять, как ее отец в связи с последними событиями относится ко всему, что происходит. Иварс сел напротив и налил в маленькие серебряные рюмочки водку. Он сопел, суетясь с посудой, раскладывая закуску, к которой оба не притронутся, и никак не мог начать говорить.
Борька, не выдержав, начал сам:
– Скажите только одно: где она и что с ней?
– Она в деревне у деда. Там и ее двоюродные братья. Она здорова, но пожалуйста, юноша, давайте вначале выпьем – и я вам все объясню.
Они выпили.
Иварс высказал то, что он готовил все эти дни и ночи, все эти слова, которые повторял про себя иногда вслух, и если это происходило на службе, пугливо озирался, не услышал ли кто.
– Борис! Байба – это все, что есть в моей жизни. Я люблю ее так же сильно, как, наверное, вы, если можно сравнить любовь отца и любовь ее избранника. Я знаю, что вы для нее так же дороги и она не мыслит без вас своей жизни. Я хорошо знаю твоего отца и всегда относился к нему с уважением, и если бы не то, что сегодня происходит, я не был бы против вашего союза. Но…
Борька знал, что будет за этим «но». Он сам налил себе еще рюмку и выпил, приготовившись это услышать. То, что Байба в безопасности, что она жива и здорова, успокоило его больше, чем он сам этого ожидал, поэтому то, что оказалось после «но», принял спокойно.
– Борис! – продолжил Иварс. – Вы знаете, что я работаю в государственном учреждении, и на тех, кто находится на государственной службе, сегодня направлено особенно пристальное внимание со стороны нового режима и спецслужб. Несколько дней назад меня предупредили, что этим господам из гестапо стало известно о том, что моя дочь имеет связь с евреем. Вы понимаете, чем это может нам грозить, но это еще не все. Ее двоюродные братья из Валки тоже об этом узнали и пригрозили Байбе, что если они встретят вас вместе, то расправятся с вами прямо у нее на глазах, а потом убьют и всю вашу семью. Только после этого она согласилась уехать, только ради вас, и поэтому я умоляю, Борис, не ищите ее, пожалейте всех нас: и ваших, и моих. Байба, наверное, рассказала вам, как я отношусь к тому, что происходит, это так ужасно! Я с трудом скрываю свои чувства на службе, а теперь, после того как меня предупредили о том, что им известно о вас с моей девочкой, мне придется уйти с работы, и я уеду туда же, к дочке. Я только ждал вас, чтобы все это рассказать, но если бы вы не пришли сегодня, я бы все равно уехал, потому что к вам прийти не решился бы. Последнее, о чем я вас попрошу, – напишите ей два слова, чтобы она знала о том, что я с вами обо всем поговорил. Я боюсь, она мне может не поверить, если не получит такого подтверждения в виде письма, написанного вашим почерком.
Борис выслушал эту сбивчивую речь молча и на предложенном Иварсом листе линованной бумаги написал химическим карандашом: «Я все знаю, верь папе, я всегда буду тебя любить!».
Он вышел на темную улицу. Он уже не был пантерой и рысью, он шел по тротуару так, будто он прохожий, которому нечего опасаться. Прохожий – это такое мирное, спокойное определение человека в нормальном мире нормальных людей.
У самого его дома стояли двое полицаев. Они курили и о чем-то негромко переговаривались. У каждого на плече висела винтовка с примкнутым штыком.
Они показались ему неопасными, но в свой подъезд Борис войти не решился. Он уже почти повернул за угол, когда один из них его окликнул. Проклиная себя за то, что так глупо попался, он подошел к ним. Молодые, явно сельские, с зелеными повязками на рукавах полувоенной формы, они спросили документы и напомнили, что он слишком поздно гуляет по городу, ведь уже давно наступило время комендантского часа. Он ответил по-латышски, без акцента:
– Был у друзей, выпили – и замешкался со временем, простите, парни.
Один из них готов был его отпустить, погрозив кулаком:
– Беги, пацан, и не попадайся. Там дальше немцы КПП устроили.
Однако второй оказался принципиальным и повторно потребовал документы. Борис мог легко справиться с обоими, но в случае, если кому-то из них удастся поднять тревогу, выстрелить, и его поймают, то в его кармане найдут документы, а там домашний адрес. Этого он допустить не мог. Пришлось еще раз сослаться на то, что выпил и документы забыл дома. Они не стали продолжать расспросы, а просто приказали следовать за ними. Его привели в префектуру напротив парка Кронвальда. По узкой лестнице спустились в подвал и только перед самой дверью принципиальный прошипел ему в ухо:
– Ты ведь еврей, а звезду не надел. Там парни научат тебя законы соблюдать! – и ударом приклада впихнул его в помещение с низким потолком, освещенное двумя яркими лампами. Вдоль стен стояли лавки. На них сидели человек десять полицаев, а по полу ползали старики евреи, некоторые религиозные, с пейсами, в лапсердаках. Пол был залит кровью, и их одежда тоже вся была в крови. Несчастные языками вылизывали пол под одобрительные выкрики шуцманов. Те были так увлечены издевательством над стариками, что не обратили на вошедших внимание, но вдруг один из них вскочил со скамьи и, прихватив Бориса за куртку, буркнул его конвоиру:
– Этого жида я сам пристрелю!
И пока тот не опомнился, выволок Бориса на улицу. Это был Эйнар Янсонс – капитан футбольной команды латышской «банды». Борис не раз сталкивался с ним на футбольном поле. И в драках, и в гимнастике Эйнар был его главным соперником. Они перешли дорогу и вошли в парк. Убедившись, что за ними никто не наблюдает, Эйнар развернул его к себе, спросил:
– Узнаешь?
Тот кивнул утвердительно.
– Дашь мне по морде так, чтобы видно было, и беги!
Борька не заставил себя уговаривать– благодарности потом, он вмазал Эйнару по скуле так, что у того сразу вздулся шишкой синяк, и побежал, прячась в тени деревьев.
На выходе из парка, у самых трамвайных путей, в лицо ударил слепящий луч фонаря. Через несколько минут Залесского втащили в тот же подвал. На этот раз он оказался на полу в центре помещения. Полицаи не узнали его, и это Борьку спасло. Эйнара не было, он появился через минуту с мокрой тряпкой, прижатой ко вздувшемуся кровоподтеку. Оценив драматизм происходящего, Янсон сходу врезал сапогом Борьке по ребрам и, матерясь, сообщил присутствующим, что к этому еврею у него личные претензии. Он снова выгнал его на улицу и повел через все тот же парк, перехватив винтовку за цевьё. Борис молчал, говорил Эйнар: