— О Господи!
— Да не переживай так.
— Легко сказать. Я столько лет старался об этом забыть.
— Прости, что напомнила.
— Ничего. Хотя неприятно, конечно.
Неприятно — это еще слабо сказано. Ник — сначала с посторонней помощью, а потом своими силами — почти справился с навешенным на него когда-то ярлыком «вундеркинд Николас Палеолог», ярлыком многообещающего чудо-мальчика, который приехал в Кембридж в возрасте шестнадцати лет, под завязку загруженный знаниями — и все только для того, чтобы бросить учебу, позорно повторив путь старшего брата, Бэзила. Хотя диплом он все-таки получил — благодаря справке от врача, подтвердившего болезнь. Но руководство университета, должно быть, пошло на это скрепя сердце — вспомнить только, как Ник появился в здании сената [12] в разгар церемонии вручения дипломов и разделся у всех на виду. К счастью для него, он забыл и тот день, и многие до и после него. Первым смутным воспоминанием стал какой-то ялик — Ник выпрыгивает из него где-то около Гранчестера, бредет по воде к берегу, вылезает на сушу и бесцельно шагает через поля в сторону заходящего солнца. Так началось долгое и мучительное возвращение к реальности. Самое плохое, что Ник никогда до конца не станет прежним. Подобно вылечившемуся алкоголику, он несет в себе свое проклятие, не важно, сколько времени прошло с момента последнего обострения. Именно поэтому напоминания ранят так сильно.
— А что изучал твой брат? — совсем не в тему, просто чтобы прервать неловкое молчание, спросил Ник.
— Экономику землевладения.
— Неужели?
— Честно. Ты знаешь, тогда, во время твоей выходки, я смеялась. Прямо настроение поднялось. До тех пор все было так скучно — все эти шапочки с кисточками, церемонные поздравления. А потом, когда прочла в газете…
— «Двинутый из Кембриджа»?
— Не помню.
— Ну и хорошо. Хотя статья называлась именно так.
— Пусть. Так вот, только тогда я поняла, что на самом деле все очень грустно.
— И грустно, и смешно.
— Что же с тобой случилось, Ник?
— А в статье не было сказано?
— «…оказался слишком юн для подобной нагрузки» — что-то в этом роде.
— Примерно так и было. Случай осложнен склонностью к социопатии, как объяснял один из лечивших меня психиатров.
— Что это значит?
— Что я с трудом осваиваюсь в обществе. Что мое ускоренное умственное развитие было лишь маскировкой эмоциональной незрелости. — Ник улыбнулся, не в силах преодолеть знакомую скованность. — Или можешь принять точку зрения моего отца — я струсил.
— А что случилось с тобой… потом?
— Психбольница. Групповой терапии тогда еще не было. Сказать по правде, я меньше всех могу рассказать тебе, что со мной происходило. «Не в своем уме» — самые подходящие слова.
— Но ты вернулся к жизни.
— Вроде как.
— А чем сейчас занимаешься? Ирен говорила, что ты работаешь в какой-то неправительственной организации?
— «Инглиш партнершипс». Проблемы восстановления городской среды и все такое.
— И где она расположена?
— Милтон-Кинез. Все еще интересно?
— Нравится работа?
— Пока рано говорить.
— А сколько ты там трудишься?
— Восемь лет.
— Социопатия не влияет на чувство юмора, — фыркнула Элспет.
— А кто сказал, что я шучу?
— Ну ладно, — кивнула Элспет. — Сменим тему. Ты хорошо знаешь Стамбул?
— Никогда там не бывал.
— Ты — Палеолог — никогда не был в Стамбуле?
— Палеолог для меня всего лишь фамилия.
— И ты отказываешься от собственной истории?
— Пытаюсь.
— И зря, скажу я тебе. История — часть нас самих, хотим мы того или нет. Например, та, что привела меня сюда и заставила Тантриса сделать свое предложение. Именно благодаря истории мы сидим здесь сейчас и разговариваем.
— История — твоя работа, Элспет. Поэтому она тебя и волнует. А по поводу твоего отношения к смерти отца… Спасибо, что выразила свои соболезнования, но всем же понятно, что ты только и ждешь возможности заняться поисками витража. Его смерть, похоже, приблизила этот момент.
— Не для меня. Я решила завязать с этим делом.
— Что?
— Я не буду руководить поисками в Тренноре. Тантрису придется поискать кого-нибудь еще.
— Ничего не понимаю.
— Я провела исследование. Теперь начинается рутина, она мне неинтересна. Вот и все.
— Почему?
— Потому что я ученый, меня ждут другие дела. У меня было два задания: раздобыть факты и попытаться уговорить вашего отца. С первым я справилась. Со вторым… к сожалению, оно уже неактуально. Ваш адвокат переговорит с адвокатом Тантриса, это их дела. Я возвращаюсь в Бристоль. Тильда обрадуется. Похоже, она уже не рада, что пригласила…
— Что еще за Тильда?
— Моя подруга со студенческих времен. Смотритель музея здесь, в Плимуте. Я остановилась у нее. Должна была прожить до конца недели. Но обстоятельства… Я решила уехать пораньше.
— Когда?
— Завтра. — Элспет криво усмехнулась. — Так что выпьем на прощание. Еще по кружечке?
Ник не знал, какие слова Элспет поразили его больше — что она видела его нервный срыв, тогда, в Кембридже, или что прекращает все дела с Тантрисом. Надо было получше расспросить ее и о том, и о другом. Интересно, он знал ее брата? Среди студенческих приятелей никого по фамилии Хартли вроде бы не было, однако память Ника о тех временах отрывочна, и полагаться на нее нет смысла. И почему Элспет отказалась от всех преимуществ, которые получит первооткрыватель витража Суда? По большому счету никому ведь не интересно, кто провел все предварительные исследования, запомнят того, кто найдет сам витраж. Если Элспет рассчитывает сделать карьеру, она поступила на редкость глупо.
Однако от излишних вопросов его предостерег простейший инстинкт самосохранения. Чем меньше говоришь о прошлом, тем больше шансов справиться с настоящим. Что еще неприятнее — Ник подозревал, что отступление Элспет как-то связано со смертью отца. Страх узнать слишком много уравновешивался страхом узнать слишком мало. И результат Ника вполне устроил.
Когда на автобусе приехал из Плимута Бэзил и присоединился к поиску документов, Ник рассказал брату и сестре про разговор с Элспет. Ирен слегка удивилась — но и только.