– Да ну, Элен, какие глупости, – возразила Дейзи. – Дик очень любит поговорить о своем творчестве. Меня он просто с ума сводит, разглагольствуя об этом почти что непрерывно – утром, днем и вечером.
– Итак, значит, – вновь заговорил парикмахер, – это про какую-нибудь свалку в салуне или что-то вроде, когда все лупят всех, как бывало иногда и у нас, когда я служил в армии. Наша часть стояла тогда в маленьком городке, и туда явились моряки и попытались взять верх. Я правильно понял?
– Ну да, примерно так.
– Господи, – ностальгически проговорил парикмахер, – однажды мне там здорово наваляли. Я уж думал, там и погибну – не на войне, а в этом салуне, – и единственное, что укрепляло мой дух, так это то, что я знал: потом обо мне скажут, что я погиб как герой, и Элен все получит – и страховку, и все мои награды.
Что дальше говорила его жена и жена парикмахера, писатель слушал вполуха, а они продолжали болтать на темы, которые им ближе, – про детей, их нянь, про школы, про училок и прислугу, про цены в магазинах и тому подобное, а потом хозяин дома пошел на кухню налить себе еще, за ним увязался Чарли, и они оставались там до тех пор, пока парикмахер не начал проявлять тенденцию к тому, чтобы выпасть в осадок окончательно, и тут он говорит:
– Боже мой, Дик, ты даже не представляешь, как мне порой бывает жаль, что я не писатель, потому что я знаю столько всего, что из этого можно было бы скомстрячить балдежную книгу. Вот сесть бы да написать, вместо того чтобы корпеть в парикмахерской, пусть я и очень неплохо с этого имею. Бизнес у меня свой, за дом выплачено, Элен покупает шмотки в лучших магазинах Калифорнии – у нее есть платья даже от Маньина и Рэнсохоффа, по сотне долларов, прикинь? – кое-какие деньги у меня отложены и для детей… ну, то есть на образование, ты ж понимаешь, но я не об этом, я о том, что, если бы мне написать толковую книжку, не надо было бы скакать на цирлах в парикмахерской и всяких полудурков развлекать разговорами. Сидел бы с понтом за столом в кабинете, писал книжки…
Перешли в гостиную, где Чарли распорядился:
– Все, Зайка, старому папе пора в кроватку. А тебе, Дейзи, – ну, и Дику, конечно, – мы очень благодарны за приглашение. Утром у меня будет дикое похмелье, но это того стоило. Давно так не смеялся. Может, и вы нас навестите – ну, скажем, в воскресенье вечером?
– Конечно, – отозвалась жена писателя с присущей ей простодушной непосредственностью.
– Мы постараемся, – сказал ее муж. – В пятницу Дейзи позвонит Элен, уточнит окончательно.
– О’кей, – подвел итог парикмахер. – Открою по такому случаю бутылочку виски «Блэк лейбл».
Через минуту они ушли, писатель хмыкнул и говорит:
– Все-таки не стоило бы тебе приглашать кого ни попадя, да еще и прямо так, с бухты-барахты, как это получилось сегодня. Ведь ты могла бы сказать: приходите, например, послезавтра, чтобы я мог как-нибудь из этого вывернуться, разве нет?
– Мне казалось, тебе понравилось, – сказала женщина.
– В принципе – да, но я умираю с голоду, пьян в стельку, от скуки совсем одурел, а вечер разбит напрочь, да еще ты тут такая сногсшибательная красавица…
Женщина на это ничего не ответила. Выключила везде свет, оставив маленький внизу, а потом расстегнула молнию на платье и заулыбалась; мужчина тоже начал раздеваться.
– Посмотрим, каким ты у меня дурачком-то сейчас станешь, – сказала женщина, расставила руки и начала медленно пританцовывать. – Или не надо?
– Не надо.
– Ах ты, хитрюга какой!
– Нет, правда не надо.
– О’кей.
Мужчина немного понаблюдал за ней, потом говорит:
– Черт, от меня воняет. Я пошел в душ. А ты давай танцуй дальше.
– Да ну тебя.
– Ладно, тогда пошли поедим чили.
– Чили? Ты что, с ума сошел?
– Да нет, просто жрать хочу. Надо что-то закинуть в брюхо помимо виски.
– Ты в самом деле хочешь есть?
– Да просто чертовски!
– И что, мне снова одеваться?
– Я разве что-то говорил насчет этого?
Стоя в неглиже, он приосанился, втянул живот, чтобы стало не так заметно, как он выпирает. Женщина окинула его взглядом и усмехнулась.
– Нет, вы посмотрите на него! – проговорила она, улыбаясь и тыча в него пальцем. – Вы только посмотрите, он еще хочет есть! Боже, неужто другие мужчины тоже такие?
– Я бы все же съел немного чили. А ты потанцуй еще, пока я не ушел.
Женщина продолжала танцевать, посмеиваясь:
– Нет, надо же, гад какой, не дается, и все тут! Когда же я смогу из тебя вить веревки? Как из других мужчин.
– Никогда, – припечатал мужчина. – Ладно, я сейчас. Там, кстати, где-то была еще коробка крекеров.
Он зашел в ванную, а женщина принялась хлопотать на кухне.
Под душем ему было хорошо, внутри теснились улыбки, потому что она такое нечто в своем роде, такое почти что чудо, каким не бывала ни одна из всех его женщин, и, может быть, даже почти что больше, чем вообще бывает человеку жена – любая, какую ни выдумай, чья угодно, кого ни вспомни; и это притом, что временами она делается настоящим шилом в заднице – ну, то есть когда дети не спят и день еще не кончен, она еще не приняла ванну, а он не пропустил пару стопариков и вообще когда не все идет так гладко, как сегодня, а бывает это частенько, и частенько она к тому же очень не того, слишком не того, если уж она желает услышать о себе правду: частенько она бывает зануда и дрянь такая, что деваться некуда, ходит, нудит, пока не произойдет что-нибудь из того, что было, напри мер, сегодня, да еще и обманщица высшей марки, просто кто бы мог подумать, вдруг может сделаться такой отвратной, что он оказывается перед выбором – или ударить ее, или выскочить вон из дома и броситься чуть не бегом куда глаза глядят, разговаривая с самим собой и ненавидя ее, ненавидя ее дуру-мамашу, ее дуру-бабку, ее придурка-папашу и придурка-деда. Если бы не дети, он давно бы ее вышвырнул вон, сказал бы ей: вали-ка ты отсюда, и когда-нибудь это случится, он скажет ей: давай-ка, дуй туда, откуда пришла, и оставь меня наконец в покое. Ах, если бы не маленькая дочка с ее голенькой попкой, выставленной из-под одеяла в кроватке! При одном взгляде на эту дочкину попку у него внутри все ликует, а ее задумчивое личико вызывает в нем любовь даже большую, чем та, что он испытывает к мальчугану, так что если бы не это, он давно бы уже послал их мать куда подальше, сказал бы ей: давай выходи замуж за того, кого ты достойна, а меня оставь, потому что со мной у тебя нет ничего общего, вообще ни грамма, ты просто села на меня и поехала, обкрутив ложью и мерзостью, которую приходится про себя еще и как-то оправдывать, придавая ей смысл и ценность, которой нет в помине, и приходится терпеть просто потому, что ты умудрилась все это ловко со мной проделать и теперь у нас двое детей. Ах, если бы не мальчуган с этой его манерой, когда всем доволен, смотреть с таким видом, будто он тебе подмигивает, – мол, пусть жизнь и абсурдна, но ведь хороша, скажи? Конечно, ему она хороша, у него есть папа, чтобы о нем заботиться, и мама, чтобы приятно пахнуть и обнимать, прижавшись мягким телом, и у него есть маленькая сестренка, чтобы заботиться о ней, как папа о маме, – сносить ее глупость, эгоизм и невоспитанность, наделяя ее чем-то вроде роли его маленькой невесты, не обращать внимания, когда она тянет к себе его игрушки, выслушивать ее жалобы и позволять ей, когда что-то ее огорчает, искать у него утешения… Если бы не то, с каким жаром мальчуган стремится сблизить их, соединить всех вместе, как он этого всячески добивается, мужчина бы давно уже послал ее подальше, – мол, ну-ка, дорогая, попробуй-ка сама сделать себе имя, и даже интересно, что за поприще ты изберешь: будешь ходить взад-вперед по панели? сделаешься девочкой по вызову? а то, может, еще и в кино станешь знаменитой, переублажав для этого кучу жирных стариков: они ведь любят продвигать молоденьких девчонок! Все было бы совсем по-другому, если бы не дети, но тут она, конечно, молодец, она большой молодец в любом случае, и, несмотря ни на что, вот все равно же у него внутри теснятся и просятся наружу улыбки, хотя он ничегошеньки не забыл и знает о ней всю правду – и о ней, и о себе самом тоже, знает всю гадостную правду о них обоих.