Кармелиту многократно высмеивали за то, что на сцене она бьется как припадочная, дергается, точно пропуская через себя электричество. Она и в самом деле ощущала разряды: бешеные нитяные токи музыки, нанизывающие ее на себя как бусину и встряхивающие, взбалтывающие, так что внутри все перемешивалось и растворялось. Где человек? Нет человека. Была Вероника Копытина: семьдесят восемь кило костей, мяса и кожи посредственного тургора. А возникла певица Кармелита, временное пристанище для набирающего силу голоса, рвущегося изнутри, чтобы залить светом все это жалкое, глупое, бессмысленное, и непостижимым образом способного изменять знаки на противоположные. Где был минус, стал плюс. Вместо непропеченных блинов туповатых зрительских рож – одухотворенные лица. Вместо трех аккордов и убогого вымученного текста – музыка и стихи, раскрывающие небеса.
Когда Кармелита, бешено трясясь, входила в резонанс с раскачиванием упругих музыкальных нитей, внутри разгоралось красно-золотое, хищное, жаркое и выплескивалось из нее наружу. В зоне поражения оказывались все, кто мог слышать ее и видеть.
Кармелита всегда приглашала недоброжелателей на свои концерты: знала, что от этой магии защититься они не смогут. Даже те, кто презирал ее, выходили из зала если не фанатами, то по меньшей мере людьми, хорошо понимающими фанатов. «Да… могучая баба!» – услышала она как-то раз от подростков, одетых в характерные черные хламиды с символикой готов. И испытала острую вспышку ликования. «Если даже этих проняло…»
Кармелита замедлила свой лихорадочный бег, а затем и вовсе остановилась.
Комод, вывалив челюсть ящика, бессмысленно таращился на нее. Павлиньи перья в напольной вазе широко раскрывали зеленые глаза. Вся комната смотрела на женщину, словно вопрошая: что тебе нужно здесь? Уходи прочь, ведьма! Не ищи того, что тебе не принадлежит! Не пытайся управлять тем, что тебе не подвластно.
– Еще как подвластно, – сквозь зубы процедила Кармелита.
Он должен был, должен оставить здесь свой клятый сотовый!
– Куда ты его дел, сволочь?
И в следующую секунду она заметила серебристый бок айфона, сверкнувший в луче заходящего солнца. Отдернув штору, Кармелита схватила телефон и издала глухой рык: экран был заблокирован паролем.
В коридоре послышались шаги. Она уже слышала, как проворачивается ручка двери, и нырнула за штору, мысленно возблагодарив Грегоровича за пристрастие к избыточно пышному декору. Ее саму эти пыльные тряпки только душили. Но сейчас, прячась в тяжелых складках и чувствуя себя молью, забравшейся в шубу, Кармелита ласково коснулась пальцами мягкой бархатной ткани. «Спасибо, милая».
Вещи она благодарила куда чаще, чем людей.
– Где я его, куда я его… – послышалось бормотание.
Протопали совсем рядом, возбужденно и быстро. Кармелите показалось, что ее обожгло через штору горячее дыхание. «Не дури!» – одернула она себя.
Портьеру резко дернули – Кармелита чуть не вскрикнула и подалась в сторону вместе с ней. Рука в желтом пиджаке захлопала по подоконнику, словно Бантышев не верил собственным глазам.
– Ну что такое! – произнес обиженный голос. И прибавил тем же обиженным тоном несколько ругательств.
Кармелита крепче сжала прохладный пластик.
– Позвонить… Позвонить, черт!
Снова хлопнула дверь. В комнате стало тихо.
«Пошел искать кого-нибудь с телефоном, чтобы позвонить на свой собственный», – поняла Кармелита.
Она выбралась из своего укрытия, не выпуская аппарат из рук. Пока Бантышев суетится, она будет уже далеко. Пусть ломает голову, где забыл свой драгоценный айфон.
Вопрос только в том, как разобраться с паролем.
Кармелита кошкой скользнула из комнаты. Ей показалось, что она слышит шаги возвращающегося Виктора. Хороша она будет, если сейчас в ее руке заорет телефон!
Сунув добычу в глубокий карман платья, она быстро и бесшумно убежала, не обернувшись.
А если б обернулась, увидела бы свидетеля ее бегства.
Ася Катунцева стояла за углом и, нахмурившись, смотрела ей вслед.
3
– Так зачем вы пригласили Джоника?
– Сглупил, – не задумываясь, признался Грегорович. – Хотел на его тщеславии сыграть. Мы же, артисты, народ падкий на лесть в любом ее виде.
– А Джоник был артист?
– О, еще какой! Только не в том смысле, в каком вы думаете. Он был артист не на сцене, а по жизни. Ему вечно из себя что-то изображать надо было! Ну да мы здесь все такие.
Грегорович указал на себя, сделал ладонью жест, словно снимает маску, и внезапно предстал перед Бабкиным и Макаром с глубоко несчастным лицом. Углы губ опущены, в глазах застыла боль.
За спиной Сергея отчетливо хмыкнул камердинер.
Грегорович еще раз провел рукой в воздухе – и образ страдальца исчез.
– На самолюбие его я надеялся, – деловито сказал певец и сел на край кровати, подобрав полы халата. – Рассуждал так: вот окажется этот щенок среди нас, сравнит со своими, прости господи, рэперами, и захочет, чтобы его и впредь звали на такие сборища. Знаешь, чего стоит приглашение к Грегоровичу? К самому Грегоровичу! – он интонацией выделил «самому», одновременно ухмылкой подчеркивая, что не стоит относиться к этому всерьез. – Я же король сцены! Любимец публики! Лучший из лучших, ну, или лучший из худших, это уж как вам больше нравится.
Даже Бабкин, которому этот напомаженный турецкий принц был не по душе, вынужден был признать, что самоиронии Богдану не занимать.
– Только корона-то стеклянная, – другим голосом сказал Грегорович. – Можешь хоть золотом ее выкрасить, хоть серебром. Проку-то от этого! Покачнулся, потерял равновесие, она бац – и разлетелась на тысячу осколков. И тебя поранит, и твоих близких. А это всё, – он обвел рукой комнату, – декорации, бумажный занавес. Упадет случайная искра, и вспыхнет, сгорит всё к чертовой бабушке. Притворщики мы, малютки мои, старые опытные лжецы. Хотя есть, конечно, и те, кто искренне верит, будто корона золотая, а вокруг сплошной Версаль.
– Значит, вы позвали в эти декорации Джоника и своих друзей… – задумчиво сказал Илюшин.
Грегорович изумленно вскинул брови:
– Друзей? Матка боска, да нет, конечно! Какие они мне друзья! Ты что, в самом деле не понимаешь?
– Не понимаю, – покаялся Макар.
Грегорович закатил глаза, всплеснул руками, выразительно вздохнул и дал понять одной гримасой, как низко Илюшин только что упал в его глазах.
– Туса! – соизволил он сказать наконец. – Собрать нужно именно ее. Тусовку, тусовочку, родимую!
– Зачем? – спросил Бабкин.
Грегорович со страдальческим видом уткнулся лбом в ладонь.
– Голубчик ты мой, да потому что это пиар! Ты осознаешь, что такое для музыканта пиар?