До утра сверкал я голым задом среди деревьев и кустарников и кормил оголодавших комаров. И не было мне пути ни назад, ни вперёд. И даже заплакал я, севши ненароком на муравейник, о своей горькой любви к сладкой ягоде. И чуть было не повесился на суку, как герой-полюбовник, несмотря на свой неприбранный вид. Но не успел. С восходом солнца просветлел бабий ум, и стали звать они меня, приглашая в дорогу. Знать, взяли в толк, что без моего сопровождения не выбраться им из лесных завалов, а иначе придётся остаток дней дичать среди осин и берез, отнимая пропитание у лисиц и зайцев. Помягчел я тогда душой и вышел на их печальный зов.
Одевался я уже безо всякого стеснения, словно в кругу семьи. А когда перекусили всё той же ягодой, то снова тронулись в путь. Воспоминаниями, понятное дело, не делимся. Так, молчком, и шли до полудня. Да в штанах-то мне чего не двигаться? Гнус не донимает, и шаг широкий, ничего по колену не стукает.
Пообедали малинкой. Идти стало легче, хоть песни пой на свежем воздухе. Но тут как раз новый бабий бунт подоспел, так как я их к давешнему шалашику вывел. Такая вдруг памятливость во мне объявилась. Шуму, конечно, было много, но до драки дело не дошло. Всё-таки не ночное время, и я им не дался, отбежав на полверсты.
Когда страсти поутихли, бабьё командование на себя взяло. А мне и легче, хоть голова отдыхает от маршрута. Так далее и продвигались. Они путь выбирали, а я ягоду отсыпал, чтоб корзина рук не оттягивала.
Под вечер вышли к знакомым местам. Я шалашик малость подновил. Малинкой, хоть и не лезла, поужинали и спать завалились. Подруги внутри, но и про меня не забыли. Тоже лапок постелили, но снаружи. Ладно, не гордый. Калачиком свернулся и стал строить планы, как Лидию из укрытия выманить. Только слышу, они дежурство устанавливают, чтоб от меня вовремя отбиться как от психически-маньячного паразита. Хотел было в ответ на этот сговор уйти в одиночку куда глаза глядят, но пожалел длинноволосых. Всё-таки не мало дорог вместе пройдено и сколько ещё предстоит.
Утром ягоду пожевали и снова в путь. У баб отношение ко мне хорошее, как к пустому месту. Да и я не нарываюсь на задушевный разговор. Держусь независимо, словно вожак в стае. Правда, они пару раз меня на деревья загоняли, чтоб я ситуацию окрестности прояснил, но я ничего интересного не усматривал, а потому верхолазничать впредь отказался. Как-никак не мартышка шимпанзе, да и силы экономить надо.
Под вечер вышли к шалашику и даже обрадовались знакомому месту. Малинку прикончили да и полегли. Меня под крышу пустили. Ясное дело, ослабели. Тут уж не до игрищ и забав.
Под утро выступили. Налегке идём, но медленно. Командиров нет, достигли полного равноправия в правах. Грибы собираем. Старушка их жарить навострилась, знать не скоро ещё помрём. Малость пообносились и что в мире делается не знаем, а в остальном всё хорошо. Заночевали под ёлкой, как Новогодние подарки. Промазали к шалашику-то.
Днём шли слабо, но сроднились как одна семья. Я старую мамой называть стал. Поём что-то церковное. Полная задушевность и покой. Встретили зайца. Ничего путного ушастый не поведал, да мы и не настаивали. Мало ли без него хлопот…
Нашли нас пожарным вертолётом. Меня прямо с ольхи сняли, яблоки рвал.
Сейчас уже родную речь понимаю и свояков признаю, но не всех, а кто поближе. Жена объявилась. Говорит, что последняя, но я не верю. Больно рука лёгкая и язык придерживает. А может, пока ещё хворь мою уважает? Пердикулёз у меня с выгинальным синдромом. Правда, синдром-то я уже дома подцепил, когда в подпол свалился, спасаясь от куриной нечисти в виде стаи. Однако, надежда на выздоровление есть. Уже картами интересовался. Аж в целых тридцать шесть листов. Хороший знак.
Спутниц моих самоблудящих тоже по родственникам разобрали. Но мы связей не поддерживаем. Кто старое помянет, того и с глаз долой.
Благодатное солнце Рима уже перешло на сторону храма Юпитера Капитолийского и стало глядеть на Форум искоса. Зной спадал, и в воздухе разливалась бодрящая прохлада наступающего вечера.
По пространству Форума и примыкающим к нему площадям Цезаря, Веспасиона и Августа величественно следовали носилки со знатными горожанами Вечного Города. Этот поток, вливаясь в улицу Аполлона, устремлялся к Палатину – дворцу божественного императора Нерона. Рабы, нёсшие носилки, в основном, чёрные нумидийцы с кольцами в ушах, невольники и невольницы, следовавшие рядом: лугийцы и свбы с севера, серы с далёкого востока, парфяне и эфиопы с юга, а также эллины с запада – ступали босыми ногами по священной земле Рима осторожно, количеством своим предполагая степень знатности хозяев. Многие носилки сопровождали почётной стражей ликторы с топориками в связках прутьев, что говорило об особой важности их господ.
На носилках со скучающими взглядами полулежали августины и трибуны, консулы и сенаторы, знаменитые поэты и философы, жёны знатнейших граждан и признанные красавицы Рима. Весь цвет города неспешно вливался в Палатин на очередной пир императора.
Миновав внутренние галереи и дворцовую площадь, окаймлённую колоннадой из нумидийского мрамора, гости, сойдя с носилок, направлялись в большой триклиний, где должно было состояться пиршество. Огромных размеров низкий стол с яствами из языков фламинго, жареных рыжиков, саранчи в меду и других изысканных блюд уже готов был насытить прибывших, а бутыли кефалленского и филернского вин в вазах со снегом и наполненные ими мурринские чаши из плавикого шпата обещали веселье и забвение скуки унылого дня. Мягкий и неназойливый свет серебряных и золотых ламп на стенах триклиния неярко отражался от драгоценных ваз с вербеновым настоем для омовения, а густой запах цветов и аравийских курений так плотно заполнял зал, что, казалось, мешал падать лепесткам роз, которые сыпали с потолка, укрытые от взглядов рабы.
Гости свободно возлежали вокруг стола в ожидании Нерона. Женщины, в белоснежных пеплумах из дорогой ткани с острова Кос поверх вышитых пурпуром туник, с волосами, присыпанными золотой пудрой, томными взорами окидывали присутствующих, выбирая себе мужчин на эту ночь. И хотя их ножки, в вышитых серебряной нитью туфельках и удерживаемые закреплённой на лодыжках крест-накрест золотой тесьмой, уже влекли не только взгляды, но и очищенные от волос и с золотыми браслетами руки мужчин, никакого игривого сближения не происходило. Все боялись нарушить заведённый грозным императором порядок пиршества. Даже самые нетерпеливые щёголи, в тончайших туниках без рукавов, уложенных рабами красивыми складками, и со свежими венками на ещё трезвых головах, возлежали спокойно, изредка перебрасываясь малозначительными фразами.
Нерон, в тунике аметистового цвета, появился в триклинии со своей новой любовницей, вольноотпущенной гречанкой Эвникой, и возлёг с нею во главе стола. Сразу же зазвучали кифары и лютни, рабы поднесли гостям первые чаши с вином, и пир начался.
По мере того, как опустошались чаши с вином, в триклинии всё смелее звучали мужские голоса и призывной смех женщин. И вот уже стареющий наместник Вифинии, седой Сеницион, возлежащий рядом со знатной патрицианкой Кальвией, женой претора Ватиния, начал искать в складках её пеплума на груди якобы обронённый перстень, чем вызвал недовольство императора, не позволяющего нарушать традиции пиршества.