Вот почему Уинтер обрадовался, заметив, что Маммери сегодня вечером отправили за малый стол. Весь ужас системы Гропера как раз в том и состоял, что из вечера в вечер ты не мог знать заранее, с кем тебе придется общаться. Уже давно зародилось подозрение, что престарелый Пакстон, куратор студентов, изучавших математику, в чьи обязанности входил надзор за порядком рассадки, запутался в ней и, блефуя, сделал процесс совершенно спонтанным и произвольным. А однажды разразился настоящий скандал, когда профессору эсхатологии велели занимать малый стол три вечера подряд. Обычно профессора – люди воспитанные и общительные, а потому Маммери был единственным в колледже, кому, казалось, даже нравилось продиктованное доктором Гропером уединение за отдельным столом. Но на самом деле Маммери мошенничал. Малый стол на то и был малым, что легко сдвигался с места, и у Маммери вошло в привычку украдкой перемещаться вместе с ним так, чтобы подслушивать разговоры за средним столом. Это позволяло ему, делая вид, будто он предается отстраненным размышлениям, готовить почву для своих острот, которые он с таким успехом пустил, например, в часовне против Уинтера.
Сам же Уинтер, все еще в некотором раздражении предвидя хлопоты, возникшие из-за Паука, обнаружил, что его направили за средний стол вместе с ректором и доктором Буссеншутом. Чуть позже к ним присоединился Бентон, как раз тот самый старший куратор, у которого предстояло испросить дозволения на внеурочный отпуск для Тимми. «Едва ли можно даже нарочно составить более неприятную компанию за одним столом», – подумал Уинтер. Бентон считал Буссеншута горьким пьяницей. И Буссеншут знал об этом. В ответ доктор Буссеншут за глаза упрекал Бентона, что тот разговаривает с вульгарным провинциальным акцентом. Поэтому у него вошло в привычку консультироваться со студентами из самых отдаленных районов страны с целью определить, откуда вынесено столь невыносимое для уха произношение. И Бентон знал об этом. Однажды Буссеншут подслушал, как Бентон передавал кому-то слова Уинтера, будто он, Буссеншут, принадлежал к числу тех ученых, которым до конца жизни так и не удавалось освоить латинскую грамматику, а это, в свою очередь, утвердило Буссеншута в убеждении, что Уинтер человек интеллектуально бесчестный. Бентон и Уинтер недолюбливали друг друга чисто инстинктивно. И на столь же подсознательном уровне оба терпеть не могли Маммери, чей стол сейчас сантиметр за сантиметром подкрадывался все ближе к ним. Однажды Маммери тоже сорвался и при всех назвал Буссеншута поседевшим и потерявшим зубы бабуином, на что Буссеншут отреагировал заявлением, что подобные выражения недопустимы в академических кругах, а затем обрушил на Маммери яростную проповедь, основанную на известной цитате «Имя же нечестивых омерзеет» [47]. При этом все четверо входили в редколлегию и прилежно трудились бок о бок над журналом «Научное содружество».
Буссеншут сел за стол и окинул соседей добродушным взглядом. Затем, не меняя выражения лица, посмотрел на графин с вином.
– А, «Смит Вудхаус» [48] позднего ро́злива! Вино, неизменно украшающее любой стол. – Он наполнил свой бокал. – А букет так и вовсе потрясающий!
– Лично я, – громко произнес Маммери, словно бы обращаясь к портрету доктора Гровера над камином, – не стал бы оценивать качество портвейна по его аромату.
Бентон переместил стул, чтобы сидеть спиной к малому столу, и сказал:
– Жаль, что мы не можем отведать фонсеку [49] урожая тысяча восемьсот девяносто шестого года. – Бентон был человеком нервным и постоянно встревоженным, жил с оглядкой и часто вставлял реплики невпопад. – Да, мне бы хотелось выпить немного вина из того урожая.
Буссеншут расколол грецкий орех.
– Фонсека? Мы приберегаем его ко Дню отцов-основателей через месяц. Между прочим, я получил письмо от Джаспера Шуна.
– От того Шуна, что торгует оружием? – спросил Уинтер, чей склад ума всегда выделял аспекты, представлявшие общественный интерес.
– От того Шуна, который считается крупнейшим коллекционером? – спросил Бентон, который всегда и к любому вопросу подходил в первую очередь с научной точки зрения.
– Да, именно от того Джаспера Шуна. Уинтер, не от вас ли я слышал, что портвейн – не самое лучшее из вин?
– Интеллектуальное удовольствие от вина, – ответил Уинтер со скучающим видом человека, которого заставляют повторять банальный афоризм, – никогда не может быть получено, если речь идет о портвейне. Так что же Шун?
Не меняя благодушного выражения лица, Буссеншут сложил губы трубочкой, втянул в себя немного портвейна вместе с воздухом и после раздражающе долгого раздумья выдал:
– Что ж, не стану отрицать, что по-настоящему добрый кларет [50] лучше идет под трапезу.
– При условии, – добавил Бентон, – что у нас когда-нибудь научатся подавать кларет только к десерту. Но вы говорили что-то о весточке, полученной от Шуна.
– Да, от Шуна. Но вы не можете не согласиться со мной, дорогой Бентон, что марочные портвейны созревают быстрее и лучше просто старых, ведь верно?
Бентон, разрывавшийся между двумя интересными для него темами, нервно крутил головой, как осел, поставленный между двумя морковками.
– Да, – ответил он. – Совершенно согласен. А потому жалею, что мы не заложили в подвал больше вина урожая тысяча девятьсот семнадцатого года. И тысяча девятьсот двадцатого тоже. Это умножило бы наше удовольствие и бодрость. – Он печально покачал головой. – Мне бы хотелось познакомиться с Шуном.
– С Шуном? – переспросил Буссеншут с таким видом, словно эта фамилия прозвучала впервые. – Ах, да, так вот – о Шуне. Он сделал совершенно необычайное открытие. Уинтер, не давайте графину застаиваться на месте.
Уинтер, чьи мысли тоже теперь раздвоились и метались между Пауком и новой интригующей темой, игру с которой затеял ректор, налил себе портвейна. За малым столом Маммери громко вздохнул, что служило признаком отчаянных усилий, которые он прилагал, дабы и впредь подслушивать чужой разговор.
– Шуну удалось приобрести весьма примечательный папирус, – продолжил Буссеншут, раскалывая еще один орех. – А это такой древний документ, дорогой Уинтер, который писали на материале, изготовленном из стеблей растения, называвшегося Cyperus Papyrus. Вы следите за ходом моей мысли?
Одной из самых невыносимых черт характера Буссеншута была манера неожиданно начинать общаться с коллегами так, словно они несмышленые первокурсники. Но он уже снова повернулся к Бентону:
– Так вы утверждаете, что у нас мало тысяча девятьсот семнадцатого года? Действительно очень жаль. Вино того урожая как раз сейчас достигло своих наилучших кондиций.