Удивительное мое село. Как всегда, мать – удивительная. Удивительные люди! В простоте, но и в мудрости. Бывало, приеду к матери, и она мне пересказывает про меня: «А чего это он картошку сам роет? А чего к нему начальники не едут? Чего-то мяса не выписывает в колхозе?» Приглядывались. Да, между прочим, у Воротникова Виталия Ивановича, в свое время члена Политбюро, мать тоже бобровская, а сам он родился в Воронеже. И я ему, моему ровеснику, по-землячески рассказывал иногда, как народ оценивает начальников и руководителей. Вот он в моих глазах был именно руководителем в лучшем смысле – не начальником. Связи с народом не утратил, взглядам своим и сегодня не изменил…

В. К. А как вы-то в поэты вышли?

Е. И. Получилось так. Напечатал я заметку в дивизионной нашей газете «На разгром врага». Видно, чем-то понравилась она. И пришел один лейтенант, спрашивает: «Какое у вас образование?» Говорю: «Девять классов».

В. К. А звание какое было?

Е. И. Гвардии младший сержант. С отличием окончил курсы радистов… И вот выходит приказ – перевести меня в редакцию газеты, поручив прием информации. Ночью принимал сводки Совинформбюро и прочее, а днем редактор меня по полкам посылал – я жизнь-то солдатскую знал хорошо. Стал писать не только статьи, но и стихи. Посылаю в газету 1-го Украинского фронта «За честь Родины». Приезжает потом оттуда полковник и забирает меня.

А я уже и в Москве печатаюсь. В «Смене» – у Долматовского, в «Советском воине» – у Грибачева. Вот какие были люди! Это тоже относится к понятию «советские». Какой-то там младший сержант, где-то в Австрии… И они письма мне пишут, советы дают. В газете «За честь Родины» – встреча с Михаилом Алексеевым. Первые страницы своей повести «Солдаты» он читал мне.

Потом демобилизация. Меня уговаривали окончить курсы военных журналистов во Львове, но я уже нацелился в Литературный институт. А меня задержали, пока уговаривали. И как я бежал по Москве с Киевского вокзала, как бежал, чтобы успеть!! Нет, опоздал. Говорят, приемная комиссия уже распущена. До следующего года.

Спускаюсь я по лестнице совсем унылый – и слышу: «Что опечалился, младшой?» Человек в гимнастерке. Как потом оказалось, был это Юрий Бондарев. Говорю, вот – опоздал. «Это не ты опоздал – армия опоздала». Ведет меня обратно в ректорат. Но опять: «Что же, из-за вас комиссию теперь заново собирать? И рекомендаций у вас нет». А у меня же были письма Долматовского и Грибачева. «Давайте сюда! Чего же вы раньше-то не сказали?…» Так помог определить мою дальнейшую судьбу прекрасный писатель Василий Александрович Смирнов…

А потом встреча с Паустовским. Тут уже начинается мой «Суд памяти». С образа стрельбища. Забрел я после войны под Веной на заброшенное старое стрельбище. И какое-то страшное возникло чувство! Земля – как не земля. Никогда она не работала. Заросшая. Там не пасли никогда никого. Все пули, все оружие здесь прошли. А значит, солдаты всех поколений и войн, вплоть до Гитлера. То есть самое массовое предприятие, где учили убивать…

И вот это во мне ходило, как облако в сердце. Не знаю почему, но в институте решил рассказать Паустовскому. Константин Георгиевич выслушал очень внимательно. И очень он меня вдохновил: «Молодой человек, а ведь вы нашли ключ к философии войны вообще! Обязательно пишите. Только прошу вас – пишите прозой».

Вот в этом я его не послушался… Но за поэму «Суд памяти» готов нести ответ перед любым судом – земным и небесным. Не стыжусь называться ее автором.

Как-то Леонтьев, который ведет по телевидению передачу «Однако», ехидно к чему-то прилепил: был, дескать, такой поэт советский – Егор Исаев, который писал партийные поэмы…

Хочется спросить: «А ты читал?…»

Август 2001 г.

На крючке позолоченном
ПИСАТЕЛЬ ВИКТОР РОЗОВ

На телеэкране Виктор Розов не мелькает. Какое там, многие последние годы его почти вовсе туда не зовут. Конечно, идут время от времени знаменитые фильмы по его пьесам – шедевр мирового кино «Летят журавли» или более скромный, но до сих пор волнующий «Шумный день».

Как объяснить его феномен? Миллионы соотечественников, воспитывавшихся в советские годы на прекрасных пьесах Розова, несут в душе их свет и тепло, передавая самые добрые чувства детям, внукам, новым поколениям. Так что живы «В добрый час!» и «В поисках радости», «Вечно живые» и «В день свадьбы», «Затейник» и «Традиционный сбор»…

А МХАТ имени Горького под руководством Татьяны Дорониной поставил самую первую, почти полвека назад написанную и тогда же впервые показанную Центральным детским театром пьесу замечательного драматурга – «Ее друзья». И спектакль стал событием, еще раз подтвердив молодость и насущную востребованность такого таланта. Как иногда нужна людям в нынешнее жестокое время искренняя, сердечная розовская доброта!

Я к нему всегда иду с вопросами «самыми-самыми». О том, что в жизни острее всего тревожит и более всего заставляет думать.

Виктор Кожемяко. Виктор Сергеевич, вас вполне можно назвать свидетелем века. Давайте с этого и начнем сегодня наш разговор. Какие воспоминания и мысли приходят «под занавес» XX столетия?

Виктор Розов. Да, этот век почти целиком я прожил. Изобиловал он разными разностями. Были и хорошие времена, и невыносимо тяжелые…

Дело еще в том, что человек о каком-либо времени судит по собственной судьбе. Моя судьба была очень суровой до 36 лет. Крайне суровой. Но… счастливой. Вот что поразительно! Скажем, сейчас я более обеспечен, чем тогда, гораздо более обеспечен, но я, как ни странным может показаться, – более несчастен. Да что там, я просто несчастен по сравнению с теми временами, когда было мне и холодно, и голодно, и припев в доме был: «Мама, нет ли чего укусить? Дай какой-нибудь кусочек хлебца!»

Когда маленький был, можно сказать, многое воспринималось бессознательно. Голодовки тех лет, беспризорщина после Гражданской войны… И многое потом стало понятно, во всяком случае, объяснимо. Произошел ведь великий слом – революция. Но почему же тогда, в те времена и позднее, я чувствовал себя счастливым, а теперь – нет?

Вот сейчас – мы сидим с вами в теплой комнате, чистой и уютной, и не видно вроде бы вокруг той разрухи, но – боли в сердце неизмеримо больше, чем тогда! И это не только потому, что тогда я был очень молод, и молодость сама по себе кипела и радовала. Нет, суть в другом. Не может же меня оставить, допустим, сознание того, что если в Гражданскую войну было два миллиона беспризорных детей, то сейчас – тоже два миллиона. Или даже еще больше! Казалось бы, без войны…

Вот это для меня совершенно необъяснимо. Вернее, я могу объяснить лишь как следствие неслыханного и невиданного ограбления народа частью общества. Ну как назвать ту часть? Их называют иногда почему-то новыми русскими, называют нуворишами. А надо говорить прямо – воры!