– Но зачем было ей, – спросила я, – проводить время в кругу артистов варьете? Во второразрядном – прости меня, Ирен, – театре?

– Я полагаю, – сказала Пинк, – что многие ее клиентки были оттуда. – Прежде чем Ирен успела возразить, она продолжила: – Кроме того, у нее, судя по всему, было доброе сердце. Она назначала плату в зависимости от материального положения клиентки, а иногда вообще не брала денег. В некоторых случаях, когда было уже поздно прерывать беременность, мадам Рестелл находила беременным приют, где они могли пробыть до родов.

– А как же закон? – поинтересовалась я.

– Закон часто отворачивается, когда речь идет о богатых, – ответила на мой вопрос Ирен, опередив Пинк, которая рылась в кипе своих вырезок. – Интересно, была ли у нее лицензия?

Пинк поджала губы, размышляя.

– Трудно сказать. Но в противном случае мадам Рестелл и ее конкуренты не осмелились бы открыто помещать объявления. Судя по тому, что я прочла, аборт был запрещен законом. И когда в тысяча восемьсот семьдесят восьмом году мадам Рестелл перерезала себе горло, это стало концом эры. – Она задумчиво посмотрела на кипу бумаг у себя на коленях. – Если бы я там была, то знала бы ответы на все вопросы. Ведь Энн Ломан и ее супругу довольно часто предъявлялись и другие обвинения, помимо противозачаточных средств и абортов.

– Другие обвинения? – повторила я, не уверенная, что мне понравится ответ.

– Дело в том, что некоторые женщины умирали во время операции. Мадам Рестелл и ее мужа обвиняли в том, что они расчленяют их трупы и темной ночью выносят из здания, вместе с телами нерожденных младенцев.

Я поднесла руку к груди, чувствуя, что меня вот-вот стошнит.

– Похоже на какую-то жуткую отвратительную сказку.

– И вероятно, столь же правдиво, – вставила Ирен. – В каких еще злодеяниях обвиняли эту леди? Я уверена, что «самая безнравственная женщина Нью-Йорка» была способна и не на такое.

Ироническая реакция подруги усмирила мое воображение.

– Когда было уже поздно делать аборт, мадам Рестелл оставляла беременных у себя до родов, а потом забирала у них младенцев.

– И что же она отвечала на такие обвинения? – осведомилась Ирен.

– В одном случае она сказала, что отец молодой женщины настоял, чтобы она пристроила ребенка, что и было сделано.

– В самом деле злодейство, – признала примадонна. – Но ведь это скорее свидетельствует о власти отца, а не о вероломстве мадам Рестелл.

Пинк зашуршала бумагами:

– Когда несчастная мать младенца пришла в чувство, она годами его искала, но так и не смогла найти. Мадам Рестелл просили устраивать подобные дела, сохраняя тайну, и она выполняла свои обещания.

– Еще какие-нибудь обвинения? – настаивала Ирен.

– Она якобы продавала нежеланных младенцев людям, которые хотели детей, но не могли их иметь.

– Сохранился ли какой-нибудь портрет этого монстра, наживавшегося на человеческом горе?

Пинк без комментариев вручила нам пожелтевшие газетные листы. Ирен отдала мне один, а сама принялась изучать другой.

Я смотрела на портрет этого демона в обличье приличной дамы. Это была женщина средних лет, дородная, с полным лицом. На ней был кружевной чепец из тех, что носили тридцать лет назад. Она напоминала добрую бабушку или квартирную хозяйку.

Брови Ирен поднялись, когда она изучала доставшийся ей портрет мадам Рестелл, и я тоже взглянула на него. Это был более давний набросок: мадам Рестелл была изображена в расцвете лет. Волосы, разделенные прямым пробором, падали на уши тугими локонами – как у поэтессы Элизабет Баррет Браунинг или у ее любимого спаниеля Флэша.

В общем-то, довольно приятный портрет, если бы не… Нахмурившись, я изучала нечто вроде герба под рисунком:

– Что символизируют эти крылышки? Меркурия?

Ирен склонилась над листом, всматриваясь в картинку:

– Полагаю, это крылья гигантской летучей мыши, Нелл, а маленький белый предмет в ее когтях – младенец.

– Ой! – Я чуть не выронила рисунок, настолько чудовищным был его смысл.

– В то время ни к одной женщине в Нью-Йорке не питали такой ненависти, как к мадам Рестелл, – заметила Пинк. Напряженная улыбка не красила ее лицо, всегда такое жизнерадостное. – И никого так не любили. Особенно богатые.

– Настоящая загадка, – небрежно произнесла Ирен. – Но я не понимаю, каким образом ее давняя карьера может повлиять на нынешние дела.

– Но это же очевидно, Ирен. Еще как может! Я считаю, что мадам Рестелл была твоей матерью.

Глава сороковая
Нежеланная мать

Рестелл привезли из городской тюрьмы в Нью-Йорке около полудня… На ней были роскошное платье из черного шелка, черная бархатная мантилья с красивой отделкой и белая атласная шляпка с кружевной вуалью. Но она была бледна и встревожена.

Судебный процесс по делу об абортах (1847)

– Смехотворно!

После ухода Пинк Ирен выплюнула это слово, как мужчина – ругательство. Она сразу же потянулась к графину с бренди и вынула свой портсигар.

– Пинк мыслит, как Барнум! – бушевала Ирен. – Дальше она объявит, что моя мать – слон Джамбо! [70] Почему бы мне не быть дочерью русалки и осьминога? В самом деле, будь проклят день, когда я решила, что поездка в Америку могла бы…

– Могла бы что? Принести пользу мне? Признайся в этом, Ирен! Вы с Годфри решили, что бедняжке Нелл нужно сменить обстановку после… после всего. И ты только посмотри, какой ящик Пандоры ты открыла, напустив на себя множество бед! Я счастлива, что так незначительна и что у меня нет никакого прошлого. Ведь если бы я не была крайне заурядна, меня тоже ожидали бы неприятные сюрпризы.

– Один весьма неприятный сюрприз в этой поездке у тебя уже был, – напомнила Ирен, то отхлебывая бренди из стакана, то затягиваясь сигаретой.

Она была расстроена, но старалась это скрыть. Я же перечисляла свои обиды, сильно их преувеличив, только для того, чтобы отвлечь ее.

Если бы только здесь был Годфри! Меня ужасно огорчало неопределенное прошлое Ирен, ее странное, бессистемное образование. Настораживало и то, что целые годы жизни выпали из ее памяти. Ведь она держала в голове каждую ноту, каждое слово сложных либретто многочисленных опер. Подруга всегда готова была напомнить мне о каких-нибудь моих словах и поступках, которые мне хотелось забыть. Она говорила на нескольких языках. Как же тут поверить, что ее воспоминания о детстве похожи на следы мела от стертой надписи на доске?