– Правда? – с искренним сомнением спросила Ирен.
– Ты не сознавала своего таланта и оттого была еще прекраснее. Ты даже не замечала, как тебе завидуют другие молодые артистки – юные певички, кичившиеся своими способностями, которые не шли ни в какое сравнение с твоим даром.
– Я ничего такого не помню.
– Потому что я не хотел, чтобы ты помнила. Я мечтал, чтобы ты осталась неиспорченной, чистой. И когда пришло решение, как восстановить твой голос, я понял, что могу… починить гораздо больше, чем пропавшие певческие способности.
Я заметила, как в глазах Ирен промелькнула тревога. Она не отводила взгляда от лица старика. Примадонна была не из тех, кто безропотно позволит себя «починить». Даже я почувствовала в заявлении Штуббена самонадеянность и высокомерие учителя, который верит, что его слово – закон для ученика.
Пальцы Ирен сжимали ее талисман – мундштук со змейкой. Я видела, как она с трудом сдерживается, чтобы не реагировать на слова старика. Сначала ей нужно было задать главные вопросы, а уж потом разбираться с неприятными сюрпризами.
– Что случилось? Отчего я замолчала? Вы должны объяснить мне прямо сейчас. Случайная ложь становится преступной, если похоронить ее во времени.
И тогда маэстро произнес слова, от которых у меня замерло сердце: слишком часто я сама использовала их, прежде чем стала осмотрительнее.
– Все делалось исключительно для твоего блага. Ты случайно явилась свидетельницей того, какая печальная участь может постичь беззащитную девушку. И ты должна была понять, что лишь служение музыке и отказ от всего остального помогут тебе избежать столь бессмысленного, ужасного конца.
– Расскажите мне!
– Это случилось с юной Уинифред, хотя могло произойти и с ее сестрой. Девочки были неразлучны, как это свойственно близнецам, и выступали с общим номером: они замечательно читали мысли. Обе были хороши собой. Их мать, в прошлом канатная плясунья, ушла со сцены и стала любовницей одного дельца с Уолл-стрит. Позже девочки взяли псевдонимы Незабудка и Петуния. Когда им исполнилось шестнадцать, мать часто приглашала близняшек на свои вечеринки и демонстрировала, точно живых кукол, которыми можно любоваться. Думаю, это помогало ей удерживать возле себя возлюбленного: ведь она была уже не так молода, как когда-то.
Ирен поморщилась, но Штуббен не заметил этого. Его взгляд был прикован к голубовато-белому дыму от ее сигареты, который поднимался к потолку.
– Почему они сменили имена? – спросила моя подруга.
– В детстве их звали Уинифред и Вильгельмина, но потом девушки начали выступать под именами Петуния и Незабудка.
– Мы все жили вместе. И у нас была общая ванная комната… Наверное, она играет какую-то роль в этой истории, не так ли?
– Откуда ты знаешь? Ты догадалась… или вспомнила?
– Я сделала вывод из ваших слов, мой дорогой маэстро, – объяснила она. – Я работала в агентстве Пинкертона в то самое время, когда брала у вас уроки пения. Таким образом, я работала на два фронта. «Тайна и музыка», – как говорит мой муж. Я преуспела и в том и в другом.
– У тебя есть муж? Он достойный господин?
– Он превосходный человек, замечательный адвокат и совершенно очаровательный англичанин.
– А! – Штуббен вздохнул с облегчением. – Ты замужняя леди. В таком случае я, пожалуй, могу тебе рассказать…
А вот я не была замужней леди, и, наверное, ему не следовало сообщать Ирен всякие шокирующие вещи в моем присутствии. Но я ни за что на свете не пропустила бы его признание! К тому же я так долго ждала, пока подруга обрабатывала своего бывшего учителя, что даже вынуждена была отведать вина после обеда. Оно оказалось очень сладкое и понравилось мне гораздо больше всех прочих алкогольных напитков, которые мне доводилось пробовать. Почему никто не говорил мне, что на свете существуют и другие сорта вин, помимо французской кислятины?
– Мне необходимо знать, – настаивала Ирен. Положив портсигар, она дотронулась до руки маэстро. Суставы распухли от артрита, на кисти четко обозначились вены. Взгляд, который бросила моя подруга на несчастную изуродованную конечность, прежде чем коснулась ее изящными пальчиками, вызвал бы слезы и у камня. – Пожалуйста, маэстро!
Тот сделал глубокий вдох, как артист, собирающийся прочесть особенно длинный монолог. Скажем, Шекспира или кого-нибудь из французских классицистов.
– Моя дорогая девочка, я боюсь, что, оживив страшное воспоминание, снова вызову у тебя тот ужасный приступ немоты. Это убьет меня.
– Я совершенно выздоровела, маэстро. Недавно специально для меня заказали оперу и уже вручили мне либретто и ноты. Я буду петь партии шести жен Генриха Восьмого. Любое сопрано убило бы за такую возможность. И я больше не потеряю голос. В конце концов, мне уже за тридцать, и я опытная вокалистка, которую обучал превосходный преподаватель.
Похвала Ирен польстила старику.
– О каком чудесном произведении ты говоришь? Я должен его услышать!
– Непременно услышите, как только я его выучу. Итак, как вы видите, мне жизненно необходимо полностью восстановить память. Ведь теперь я знаю, что она частично утрачена, а подобное знание опаснее любых ужасов, которые таятся в прошлом.
Штуббен кивнул и начал рассказывать. Казалось, он тоже прежде был нем, а теперь снова обрел способность говорить, и долгое молчание прорвалось потоком слов:
– Это произошло совершенно случайно. Ты вошла в ванную комнату, в халате, с полотенцем в руках, чтобы принять ванну. Мы называли этот ритуал субботним омовением перед сном. Хотя ты жила в театральной среде, тебя опекали и защищали. Ты была милой, невинной девушкой, и нам, старым артистам, было известно, что мы твоя единственная родня. Мы принимали близко к сердцу свою ответственность.
К несчастью, близняшки быстро скатились на кривую дорожку распутства. Я виню в этом их мать. Тебе повезло, что ты избежала такого тлетворного влияния, – как бы тебя ни печалило, что ты не знаешь ни отца, ни матери.
Ирен была слишком хитрой и слишком хорошо владела собой, чтобы заткнуть фонтан стариковского красноречия, когда он наконец-то забил. Однако я заметила, что рассказ маэстро вызывал у нее какие-то непонятные эмоции.
– Одна из близняшек, Петуния, обнаружила, что безнадежно скомпрометирована. Мне тяжело говорить о таких вещах женщине, которую я знал милой невинной девушкой, но ты сама настаиваешь. Она обнаружила, что беременна и что ее положение становится все более заметным с каждым днем.
Она удалилась в ванную комнату, напустила в ванну воды, легла туда и перерезала себе вены и горло.
Когда ты постучала в дверь и спросила, свободна ли ванная, как делали все жильцы, ответа не последовало. И ты решила, что там никого нет. Дверь была не заперта, и ты вошла. Ты увидела море крови и свою юную коллегу, плавающую в нем подобно Офелии. Насколько я понимаю, вода стала пурпурной и перелилась через край, а Петуния побелела, как фарфоровая статуэтка.