Какой это был дом! Просто набит всякими ценностями. Перед тем как уехать из Грасс-Валли, она распродала большую часть восхитительной мебели. Я была ребенком, но многое повидала со сцены, включая и дикую жизнь на приисках. Мне показалось, что Лола избавляется от вещей как от обузы. Я чувствовала в ней перемену, словно бы она таяла, исчезала, а не просто уезжала. Я знала, что больше мы не увидимся и она уже не будет танцевать, а я буду, и еще довольно долго.
– Что вы делаете и поныне, – ввернула Ирен. – Самая популярная и высокооплачиваемая звезда Бродвея.
– Но я не останусь умирать в Нью-Йорке, – заявила Лотта, потушив маленькую уродливую сигару. – У меня есть дома в Нью-Джерси и Бостоне. Я построила на свои деньги фонтан в Сан-Франциско. Я намерена прожить еще долго и не собираюсь угасать, как Лола. – Она потянулась за внушительной пуховкой и снова припудрила золотистые кудри, пока они не заблестели красным цветом.
Ирен затушила тлеющую сигару в пепельнице:
– Благодарю за ваш последний портрет Лолы, только вы могли бы его нарисовать.
– Вы и впрямь считаете, что она ваша мать?
– А вы что думаете?
Лотта стала вдруг необычайно серьезной:
– Лоле нравилось учить меня. Она даже уговаривала маму отпустить меня с ней в Париж. В ней не чувствовалось зависти к моей юности или таланту. Она была мне второй матерью. – Лотта встала и казалась совсем ребенком в этих своих коротких юбочках. – Но была ли она матерью вам, я не знаю.
Я смотрела на них. По ошибке можно было принять Ирен за мать, а Лотту за вечное дитя.
– Уверена, – сказала моя подруга, обводя взглядом гримерную, заваленную цветами, – она бы очень вами гордилась.
Мы покинули эту маленькую комнатку, полную раскрывшихся бутонов и сигарного дыма, и присоединились к Квентину, который ожидал снаружи.
Мемуары опасной женщины. Грасс-Валли
Помню, как мадам Лола… проезжала много миль по холмам, чтобы доставить продукты и медикаменты бедным старателям, и не раз проводила бессонную ночь у постели какого-нибудь больного ребенка, мать которого не могла себе позволить няню.
Руфус Шумейкер, редактор «Грасс-Валли нэшнл»
Для начала признаюсь в худшем. Когда я приехала в Калифорнию, то всего лишь отхлестала плетью одного редактора газеты, второго вызвала на дуэль, а за третьего вышла замуж, а потом раскаялась в собственной поспешности, поняв, что совершила прискорбную ошибку, и развелась. Кто-то может сказать, что мне не стоило выходить замуж, поскольку мой первый муж был все еще жив и наш брак не был официально расторгнут. Но я могу поклясться, что я вступила в брак и развелась с этим обворожительным, но несносным ирландцем Патриком Халлом в соответствии с местными законами.
Итак, все это произошло со мной в Сан-Франциско, где пять тысяч ликующих людей приветствовали меня и тащили мой багаж прямо на спинах. А я танцевала. Я спорила с теми газетчиками, которые печатали обо мне ложь, приехавшую за мной из Старого Света, хотя иезуиты пока еще не проникли в Америку настолько далеко, в самую западную оконечность континента.
Я отправилась в глубь материка, чтобы жить в любимом Грасс-Валли, где провела самые счастливые дни и годы в жизни. Уединившись в этом глухом уголке невыразимо большой страны, в возрасте… скажем, чуть за тридцать… я вдруг обнаружила, что становлюсь учителем и наставником многим прелестным ребятишкам, выступавшим перед старателями, и давно уже хочу стать матерью.
Что вызвало такую перемену в некогда неистовой Лоле? Начнем с того, что маленькие артисты в Калифорнии на вес золота. В этом грубоватом краю живут в основном мужчины, а из женщин разве что китайские белошвейки да шлюхи.
Поэтому поразительные карапузы, гарцующие на сцене, вызывали в грубых сердцах старателей нежные воспоминания о семье и домашнем очаге, и они кидали на сцену золотые монеты и самородки с таким же жаром, с каким Сан-Франциско принимал и чествовал саму Лолу. Каждый год я устраивала в Грасс-Валли рождественскую вечеринку для маленьких девочек, которых было очень мало, а потому их очень ценили. Я никогда не чувствовала, что мной дорожат в семье, напротив, была обузой, которую отослала куда подальше собственная мать.
Среди девочек была Матильда Уфофф, трехлетняя крошка, чьи родители держали пекарню, и Сьюзан Робинсон – маленькая Сьюзан, или Калифорнийская Звездочка, из семьи бродячих артистов, как и я, поселившейся в Грасс-Валли. Ах, ей было всего-то восемь лет, а она уже умела кружиться и играть на банджо, танцевала клог [68] , пела «Черноглазую Сьюзан», не говоря уж о восточном танце с шалью, хотя моей тарантелле он и в подметки не годился. Стоило ее маленьким ножкам коснуться сцены, как девочку осыпали фонтаном долларов, даже в самых захолустных районах вдали от Сан-Франциско.
Ах, моя одаренная малышка, моя черноглазая Сьюзан! Ужасным июньским днем в 1854 году ее юбочка загорелась от рампы в Эльдорадо. Фонтан золота иссяк: девочка выжила, хоть и сильно пострадала от огня, однако так и не нашла тропинку к славе.
Помню те времена, когда я флиртовала с рампой, топтала цветы, что бросали на сцену, словно они были пауками, нападавшими на меня, а юбки мои пузырились, как прибрежные волны… Я за свою жизнь стала причиной многих пожаров, но никогда не горела.
А еще была Лотта, шестилетняя шалунья с ярко-рыжими волосами. Прирожденная кокетка! Я, конечно, сразу взяла ее под свое крыло и учила танцевать фанданго и ирландские танцы.
Хорошо помню тот день, когда эта малышка пошла со мной в кузницу по соседству. Лошадь нужно было подковать, а потому мы заглянули в мастерскую мистера Флиппенса. Этот огромный детина решил очаровать рыжего чертенка, показывая, как молотком можно сыграть мелодию на наковальне. А потом я поставила на наковальню Лотту и она отбивала ту же мелодию своими ножками, пока не собралась целая толпа и не начала аплодировать. Позже вся долина говорила о рыжеволосой малютке, отплясывающей на наковальне.
Ах, если бы кто-то руководил мной, когда я делала первые шаги на сцене, чтобы хоть как-то прокормить себя!
Лотта. Фамилия ее была Крабтри. Из всех девочек в Грасс-Валли только эта заслуживала величия. Я уговаривала мать отвезти ее в Париж, но Калифорния находится на другом конце света от Европы, а потому идея показалась Мэри Энн Крабтри слишком безрассудной. Вместо этого она увезла Лотту подальше от меня гастролировать по приискам.
В итоге она вывела дочь на сцену Бродвея, и там прелестная Лотта взрослела, оставаясь все такой же маленькой, и царила в Нью-Йорке, пока не я взяла этот город штурмом со своими лекциями, а потом… теперь я уже не выхожу на сцену, огни рампы погасли для меня, но не для милой Лотты, которая, возможно, будет блистать там еще долго.
Я наткнулась на письмо от Людвига, короля Баварии, датированное 1853 годом. Он писал по-английски и говорил, пусть и не слишком бегло. Когда я вновь прочла его слова, то мыслями вернулась в страну, которую любила даже больше Индии: