Личное и политическое всегда переплетаются, а здесь ко всему добавился еще и лингвистический аспект. Барбара Канапель приходит к этому выводу, прослеживая влияние Стокоу, влияние нового сознания на себя и на то, как она стала осознавать себя как глухую личность с особой лингвистической идентичностью – «мой язык – это я» – и начала рассматривать язык жестов как центр, вокруг которого строится коллективная идентичность глухих. («Отвергать язык жестов – это значит отвергать личность глухого человека… ибо язык жестов есть личностное творение глухих личностей как группы, это единственная вещь, которая целиком и полностью принадлежит исключительно глухим людям».) Движимая этими рассуждениями, Барбара Канапель в 1972 году создала движение «Гордость глухих», призванное укрепить самосознание глухих.
Чувство уничижения и пренебрежения, пассивность глухих и даже их стыд за свою глухоту – все это было широко распространено вплоть до начала 70-х; эти чувства пронизывают вышедший в 1970 году роман Джоанны Гринберг «В этом жесте». Потребовался «Словарь Стокоу» и признание языка жестов лингвистами, чтобы началось движение в противоположном направлении, движение к самоидентификации и самоуважению глухих.
Это был решающий, но не единственный фактор возникновения движения глухих в 60-е годы. Были и другие, не менее мощные, и все они слились, став причиной революции 1988 года. Во время этой революции царило настроение 60-х, сочувствие к бедным, обездоленным, инвалидам, меньшинствам – это было движение за гражданские права, возрождение политической активности, движение «гордости» и «освобождения». Все это происходило в то время, когда язык жестов, медленно преодолевая ожесточенное сопротивление, получил научное обоснование и признание, а глухие так же медленно начали обретать коллективное самосознание и надежду в борьбе против негативного образа и отношения, которое преследовало их на протяжении целого столетия. Росла тенденция ко всеобщей терпимости в отношении культурных различий, ощущение того, что люди, какими бы разными они ни были, одинаково ценны и равны друг другу. Крепло убеждение, что глухие – это люди, а не скопище отчужденных от мира инвалидов. Это была борьба за отказ от чисто медицинского взгляда на глухоту как на патологию, за восприятие глухих с антропологической, социологической или даже этнической точки зрения [135] .
Рука об руку с отказом рассматривать глухоту исключительно как медицинскую, клиническую патологию шло все возрастающее участие глухих в самых разнообразных жанрах искусства – от документального кино и драматургии до сочинения романов, что оказалось весьма плодотворным и творческим. Изменение отношения общества к глухим и их отношения к самим себе отражалось в произведениях искусства и воздействовало на читательскую и зрительскую аудиторию: образы глухих перестали напоминать робкого и страдающего мистера Сингера из книги «Сердце – одинокий охотник» и стали ближе к героине «Детей малого бога». Язык жестов проник на телевидение, в такие программы, как «Улица Сезам», стал факультативным предметом в некоторых общеобразовательных школах. Вся страна словно проснулась и впервые заметила невидимых и неслышимых прежде глухих. Глухие тем временем тоже познавали себя, начали осознавать свою очевидную роль в обществе и дремавшую до поры силу. Глухие люди и те, кто изучал их, обратились к прошлому, чтобы найти (или создать) историю, мифологию и наследие глухих [136] .
Таким образом, за двадцать лет, прошедших после публикации статьи Стокоу, новое сознание, новые мотивы, новые силы объединились и пришли в движение, наметилось противостояние глухих и слышащих. Семидесятые годы стали свидетелями организации не только «Гордости глухих», но и «Власти глухих». В среде прежде пассивных глухих появились яркие лидеры. Обогатился и лексикон языка жестов, в нем появились такие слова, как «самоопределение» и «патернализм». Глухие, которые до этого воспринимали самих себя как «инвалидов» и «зависимых» – потому что именно такими их считали слышащие, – начали думать о себе как о сильном и самостоятельном сообществе [137] . Было ясно, что рано или поздно это противостояние выльется в бунт, в политическое требование самоопределения и независимости и окончательного отказа от патернализма.