Японцы, именно этого больше всего и боявшиеся, вначале пытались отвечать на убийственный обстрел. Они развернули свои батареи в сторону сопки и открыли огонь. Но поскольку русской батареи они не видели, то и вреда причинить ей не могли. И стреляли наугад – куда придется. Да и не долго японцы стреляли: не выдержав исключительно метких попаданий, они скоро очистили перевал.
Проход для наступления русской армии был свободен. Шлоттвиц послал в штаб новое донесение, в котором просто-таки умолял бросить сюда хотя бы бригаду. И результат для русских мог бы быть ошеломительный. Но шли часы, день подходил к концу, а русское командование так и не торопилось почему-то ни с ответом, ни с наступлением. Казалось, этот успех привел его в большую растерянность, нежели все предыдущие неудачи.
Уже во второй половине дня, ближе к вечеру, на японской стороне поднялся воздушный шар. Шлоттвицу стало ясно, что враг готовится – или даже уже готов – к решительному наступлению. Но прежде, чтобы избежать больших потерь, японцы хотят основательно обработать русские укрепления артиллерийским огнем. И для этого им потребовался шар, который они нередко применяли для наведения артиллерии.
А скоро, как и предполагал Шлоттвиц, начался обстрел. Где-то вдалеке, верстах в пяти-в шести от сопки, вдруг один за другим стали подниматься беленькие дымки. Так стреляли самые дальнобойные гаубицы. Они действительно находились так далеко, на таком недосягаемом для ответного огня расстоянии, что японцы могли не опасаться открыть их месторасположение. И потому в их снарядах применялся дешевый дымный порох. Ни самих выстрелов, ни полета снарядов пока еще слышно не было. Но, несколько секунд спустя, донесся и их басовитый голос, по сравнению с которым рев гранат и шрапнелей, выпущенных утром японцами по деревне, мог показаться комариным писком. И тут же сопка вздрогнула вся от чудовищного взрыва, качнулась под ногами находящихся на ней людей, как палуба угодившего на мину корабля. За первым взрывом последовал второй, третий, четвертый.
Не дожидаясь следующего залпа, русская рота, что стояла под обстрелом, перебежала на противоположный склон. Но гаубица бьет навесом. Она может достать и противоположный склон горы при необходимости. И Шлоттвиц не стал дожидаться, пока их достанут. Он приказал всем немедленно отходить. Если до сих пор русское командование не послало в наступление ни единого батальона, рассудил он, то дальнейшее их присутствие здесь, на сопке, под огнем к тому же, не имело никакого смысла. Если бы их гибель могла хоть чем-то послужить на пользу общего дела, Шлоттвиц, вне всякого сомнения, остался бы на занятых позициях. Но он понял, что сверх демонстрации ожидать здесь каких-либо действий русской армии надежды нет.
Его предположение вполне подтвердилось. Когда батальон уже миновал разрушенную до основания деревню, пришел наконец приказ от самого Зарубаева – срочно возвращаться!
Действия прочих батальонов, выступивших вместе со Шлоттвицем, были не столь впечатляющими, но с точки зрения плана командования вполне удачными. Они вышли к японским окопам, вступили в перестрелку, где-то и атаковали неприятеля, но, встретив упорное сопротивление или отбитые, отошли назад. Их действия русское командование нашло исключительно полезными. Потому что они вполне исполнили поставленную им задачу – продемонстрировать наступление. Ничего большего от них не требовалось. А то, что сделал Шлоттвиц со своим батальоном, было уже сверх необходимого, не по плану.
Демонстрации, предпринятые на южном фронте, имели для русской армии весьма важное значение. Они не только не позволили японскому командованию усилить группу Куроки на правом берегу Тай-цзы-хэ за счет 2-й и 4-й армий, но заставили обеспокоиться самого командующего 1-й армией, – каково ему придется здесь с его малыми силами, если русские добьются успеха на левом берегу? Кстати припомнить, что всех войск у Куроки на правом берегу было вчетверо меньше, чем у Куропаткина. Японский генерал и сам ведь вначале не знал, какие силы ему противостоят. Понятно, что превосходные. Но насколько? – ну, может быть, в полтора, ну, пусть даже, в два раза. Не больше же. Но когда Куроки узнал, что русские превосходят его в четыре раза, он, натурально, оторопел, растерялся: куда же я лезу? и почему я еще не раздавлен? – подумал смущенный генерал. И он теперь не мог не опасаться, что, если не умением, то числом, все равно рано или поздно русские свое возьмут.
К вечеру 20 августа общая обстановка и на южном и на правобережном фронтах сложилась для японской армии довольно неблагоприятно. На юге, на этом сплошном полукольце русских траншей, бастионов, фортов, проволочных заграждений, японцы всюду были отбиты. Генералы Оку и Нодзу не имели больше сил продолжать атаки. Они несли весьма значительные потери. У них уже ощущался и недостаток в боеприпасах. На правом берегу генерал Куроки, хотя и отразил все атаки русских и отстоял важнейший пункт фронта – Нежинскую сопку, – сам атаковать даже не пытался. Сил почти не оставалось. Почему и рискованно для него это было в высшей степени – все равно как моське атаковать слона: можно, конечно, куснуть, если повезет, но ведь можно и угодить под слоновью ногу, – придавит и сам не заметит. И генерал Куроки, понимая, что положение его почти безнадежное, решил завтра же на рассвете отходить за Тай-цзы-хэ. А это значит, вместе с правым берегом уступить противнику и все сражение.
В эти же часы русскому главнокомандующему генералу Куропаткину отовсюду стали поступать самые неутешительные сведения. Жаловался на отсутствие резервов и недостаток боеприпасов Зарубаев. Жаловался на неуспехи Бильдерлинг. Жаловался Штакельберг. А ведь Куропаткин имел полнейшее основание на все эти донесения заявить, как заявил Кутузов при Бородине: «Неприятель отбит на левом и поражен на правом фланге. Извольте ехать к генералу Барклаю (в данном случае – Зарубаеву или Бильдерлингу) и передать ему назавтра мое непременное намерение атаковать неприятеля. Отбиты везде, за что я благодарю Бога и наше храброе войско. Неприятель побежден, и завтра погоним его из…» И дальше у Толстого следовало – «…священной земли Русской». Но именно этих-то слов Куропаткин не мог произнести ни в коем случае. А невозможность произнести эти три коротких слова не позволяла ему сказать и всего остального.
Сообщения от генералов подействовали на главнокомандующего совершенно угнетающе. Но когда ему пришло еще известие, что какие-то японские силы движутся в обход на Мукден, то есть в дальний русский тыл, нервы его уже не выдержали, и он скорее отдал приказ об отступлении. Сообщение это было ложным, японцами же и сфабрикованным. Но для колеблющегося, потерявшего веру в себя и в свои войска Куропаткина этой фальшивки оказалось достаточным, чтобы покинуть поле сражения. Он приказал по всей армии отступать утром 21 августа.
Русские войска начали отходить всего на два часа раньше, чем собирался это сделать генерал Куроки. Если бы каким-то образом Куропаткин промедлил со своим приказом – занедужил вдруг, еще по какой причине, проспал бы, наконец! – победа под Ляояном досталась бы храброму русскому войску. И по праву досталась бы. Но, увы, главнокомандующий вовремя отдал приказ.
Александр Иосифович слово свое сдержал: действительно, на следующий же день, после нечаянной встречи с Мещериным и Самородовым в Мукдене, к Тужилкину прибыл курьер с приказом передать обоих его стрелков в подчинение уполномоченному Красного Креста Казаринову.