В последний день, когда он уже собирался распрощаться с тишайшею Калугой, Саломеев неподалеку от вокзала встретил своего знакомца. Клецкин ехал куда-то в нагруженной доверху сеном телеге. Оказалось, он внял случайному совету и теперь держал путь в самую Первопрестольную. Он даже предложил Саломееву не тратиться на билет, а ехать вместе с ним. Саломеев подумал, а почему бы ему действительно не провести несколько дней на душистом сене среди живописных пейзажей, – погода чудесная, дни стоят солнечные, да и опять же полезное общение с простым народом в лице этого калужанина… Одним словом, через минуту Саломеев, свесив ноги, покачивался в крестьянской телеге.
И вот в долгой дороге парень признался, что на самом-то деле планы у него совсем не те, что он поведал давеча на базаре. Он рассказал попутчику в сердцах, что жизни ему нету никакой, хоть в омут сигай: отца посадили, мать померла, невеста его обманула и теперь замужем за другим. Куда ни кинь, всюду клин. И инструмент он хотел заиметь вовсе не столярный. Наслушавшись всяких сплетен-толков, что нынче в России какие-то бедовые люди – революционеры – повсюду стреляют и взрывают начальство, он вздумал как-то разыскать этих удальцов, приобрести у них адскую машину, и ни много ни мало взорвать к ядреной матери земскую управу вместе с ненавистным начальником.
Саломеев просто-таки подскочил на сене, как ужаленный. Вот это случай! Вот это находка! Этот простак из захолустья может стать ему ценнейшим, незаменимым соратником!
Открытие было сделано где-то на полпути между Калугой и Малоярославцем. А в сам Малоярославец спустя несколько часов Тихон Клецкин въезжал уже довольно подкованным социалистом. Он узнал, что в его бедствиях виноват не какой-то мелкий самодур – никчемный земский начальник, а существующий государственный строй. И адские машины подкладывать нужно не под отдельных исполнителей законов, а вернее беззаконий, на которых покоится государственная система, но необходимо решительно взрывать самую эту систему, самое государство, и тогда вместе с ним провалятся в преисподнюю и все беззакония, и все – большие и малые – исполнители, и, разумеется, этот обидевший Тихона чиновник. Вот тогда и наступит настоящее царство добра и справедливости.
Просветив крестьянина таким образом, Саломеев осторожно, будто бы ничего такого конкретного не имея в виду, поинтересовался: а не согласился бы он, когда бы вышел случай, поучаствовать в благородной борьбе со злобными силами, гнетущими простой трудовой люд? На удивление, парень тут же показал недюжинный ум, спросив: неужели от него, темного крестьянина, может быть какая-то польза в этой благородной борьбе? на что еще годен их брат мужик, кроме как урядника поддеть на вилы? Но Саломеев, предусмотрительно и скромно не раскрывая своей роли в революционном движении, заметил, что значение каждого участника борьбы зависит от его руководителя: иногда самый, казалось бы, невеликий, забитый, задавленный жизнью человек может принести огромную пользу, если его действия будет направлять опытный, мудрый и образованный старший товарищ. Понятно, так щедро лестно Саломеев характеризовал самого себя. Тут уж Клецкин без колебаний попросился принять его в революционеры-.да я ж их!., мы ж их!.. – и не в силах выразить охвативших его чувств, он хлестанул кнутом лошаденку, будто вкладывая в удар всю накопившуюся ненависть к несправедливому мироустройству или демонстрируя, как он будет немилосерден ко всем народным захребетникам. Так Саломеевым был завербован новый участник.
И вот как Саломеев придумал его использовать. Посоветовав Клецкину заняться извозом, он предполагать не мог, какой находкой это окажется для него самого. Лучшего помощника он не нашел бы и среди многоопытных, прошедших тюрьму и каторгу, заговорщиков. Самым ценным было то, что Клецкин нисколько не мнил себя, как почти все революционеры, ницшеанским героем – сверхчеловеком, явившимся в мир для исполнения миссии планетарного масштаба, и никак не меньше. Будучи очень неглупым человеком, Саломеев видел, что лучшие его товарищи-кружковцы относятся к нему, может быть, как к первому среди равных, но в душе зачастую почитают за этакого старшину клуба, задача которого служить посредником, связным между ними – просвещенными высоколобыми борцами за идею, – быть неким стрелочником в их революционном движении и еще добытчиком для них средств к существованию. Другое дело этот Клецкин: никаких честолюбивых претензий он, очевидно, не имеет – он четко знает свое невеликое место, свою скромную роль в деле, и с подобострастным почтением, с патриархальною покорностью будет относиться к ученому руководителю. К тому же он убежден, что своим, на первый взгляд незаметным участием рассчитывается с обидчиком – земским начальником. Так внушил ему Саломеев.
А уж ремесло Клецкина вообще оказалось для Саломеева золотою жилой: столько сведений, сколько стал доставлять ему Извозчик, – такой клички от него удостоился Клецкин, – он не получал от всех прочих кружковцев, вместе взятых. Изумительно удобно, безопасно, а главное, практически недоступно для соглядатаев Саломееву теперь стало сообщаться со всякими товарищами – и из своей организации, и из других. К примеру, ему нужно было передать кому-то связку листовок или брошюр, отпечатанных в поднадзорной типографии. Раньше такую пустячную задачу было решительно невозможно исполнить так, чтобы об этом тотчас не стало известно охранке. И, встречаясь с кем-то в условленном месте, Саломеев знал, что сейчас за ним наблюдает кто-нибудь из медниковских филеров, почему чувствовал себя в такие минуты подопытною букашкой, которую разглядывают под микроскопом, или куклой-марионеткой, приводимой в движение невидимыми прочными нитями.
Теперь же всех возможных соглядатаев он легко оставлял с носом. Отправляясь на встречу с кем-то, Саломеев вскакивал, как могло бы показаться, на первого подвернувшегося извозчика. Но отнюдь не для того, чтобы ускользнуть от горохового пальто, – в данном случае такого приема и не требовалось. Трюк, придуманный Саломеевым, заключался в том, что он, сколько-то проехав на извозчике, расплачивался и, как ни в чем не бывало, шел дальше по своим делам. А извозчик затем, через два-три квартала, подбирал нового седока, который благополучно находил под сиденьем некий сверток или послание от руководителя.
Так Саломеев стал управлять своим кружком. Он ни с кем вроде бы не встречался – об общих собраниях вообще уже не было речи, – но со всеми умудрялся поддерживать связь, и все своевременно получали от него указания к действиям.
После введения Саломеевым такого метода работы не прошло и месяца, как в Гнездниковском переулке почувствовали, что отлаженная вроде бы система контроля над одной из социалистических организаций, а через нее и над всем социалистическим движением в Москве, дает сбой.
Чиновник московского охранного отделения разработал хитроумную схему надзора над социалистами и их ликвидации: при помощи переданной Саломееву в пользование типографии он, как бы сказать, метил либо отдельных лиц, либо даже целую цепочку, по которой распространялись запрещенные печатные произведения. Это происходило следующим образом: выследив, кому Саломеев передавал те же листовки, а бескомпромиссный гений революции прежде умышленно не таился, филер провожал затем того человека, куда бы он ни направился. И если он относил листовки домой, к нему этой же ночью приходили с обыском и брали заговорщика с поличным – с запрещенной литературой. Или устанавливали за квартирой наблюдение – кто-нибудь да придет к нему вскоре за листовками, – и тогда полиция арестовывала обоих – хозяина и гостя. Или позволяли ему отнести листовки куда-то – например, на фабрику – и там хватали и его самого, и всех, к кому эти черные метки попали в руки. Всего за относительно непродолжительное время действия бесподобной по простоте комбинации охранному отделению удалось арестовать по Москве не один десяток социалистов и множество их случайных последователей. Изумительно результативная работа московской охранки не могла остаться не замеченной в Петербурге: на Гнездниковский просто-таки посыпались разного рода начальственные благодарности – от орденов и чинов до денежного вознаграждения.