Саломеев поднял брови, показывая, будто его удивляет такая непроницательность виртуоза-сыщика.
– Вам так не терпится лишиться работы?! – ответил он. – Революционные организации – это же ваш, жандармов, хлеб. И я вам больше скажу: в последнее время я стал чувствовать какую-то заботу о нас, такое впечатление, что организацию кто-то опекает, оберегает. Уж не вы ли? Но я вас вполне понимаю: деятельность таких организаций – это смысл вашего существования. Точно так же, как смысл существования военных в войне.
– Почему же вы не добавляете, что это и для вас чревато некоторыми неприятностями? Ведь и ваш смысл существования ровно в этом же – вы, как посредник между властью и беззаконием, что вы станете делать, если беззаконие будет, в конце концов, подавлено? Купите домик где-нибудь здесь – в Замоскворечье – и превратитесь в неприметного мещанина? Вам по вкусу пришлась бы такая перспектива?
– Не думаю, – улыбнулся Саломеев. – Но как любопытно выходит: получается, я – революционер – не хочу революции, потому что нынешняя жизнь посредника, как вы сказали, меня вполне устраивает, а вы, жандармы, напротив, хотите революции, чтобы вечно предотвращать ее и, таким образом, быть нужными государству людьми. Значит, у нас с вами много общего.
– Не много. Но кое-что есть. – Чиновнику, кажется, пришелся не по вкусу этот саломеевский парадокс. – Давайте все-таки говорить по существу. Скажите, вашу типографию вы открыли по той же причине, по какой сдали студентов и гимназистку, – чтобы показать полиции видимость своей работы?
– Да, пришлось… Что поделаешь… Но о какой гимназистке вы все время говорите? У меня не было никакой гимназистки.
У Викентия Викентиевича промелькнуло, что он случайно коснулся еще какого-то неизвестного обстоятельства дела. Если гимназистку арестовали не по саломеевской наводке, то по чьей? Но сейчас об этом не время было размышлять.
– Скоро вы получите новую типографию, – сказал чиновник. – Надо же вам показывать видимость своей работы и на революцию. Не только на нас.
– Типографию? – изумился Саломеев.
– Да. Небольшую. Но, разумеется, сыску о ней ни полслова. Я не намерен собственными руками доставлять им успех в их работе. В ущерб своим же интересам.
– Да, конечно, – согласился Саломеев.
– Скажите, чем ваш кружок собирается заниматься в ближайшее время?
Саломеев как-то неопределенно пожал плечами.
– Сейчас идет война, – ответил он. – Социалисты, как вы знаете, наверное, против этой войны и даже желают поражения России, полагая, что поражение ослабит самодержавие. Если вы не в шутку выделяете нам типографию, значит, будем теперь пропагандировать эту идею в форме распространения листовок и брошюр. Или вы хотите, чтобы мы печатали там дешевые календари для народа?..
– Нет, нет, – поспешил его успокоить Викентий Викентиевич. – Используйте типографию, так же, как вы использовали старую, то есть по собственному усмотрению. Но какие у вас планы, кроме этого?
– Пока ни о чем таком конкретном сказать вам не могу. Наша организация уже довольно долго не собиралась… ввиду известных обстоятельств… Должно быть, вы об этом также осведомлены. Как-нибудь соберемся, тогда и будет видно.
– Хорошо. Так и решим. Но скажите, вам известно, где теперь ваша Гиндина? Из последней своей квартиры она недавно съехала. И куда? – мы пока не знаем.
– Она жила в Симонове где-то, кажется… И не говорила, что собирается куда-то съезжать. Для меня самого это новость. Но, как только узнаю, скажу вам, если нужно…
– Нужно. Мне необходимо знать о ваших кружковцах решительно все – где они живут, где находятся в настоящий момент, куда поехали. Понимаете? – все!
На всякий случай Саломеев не стал рассказывать чиновнику из охранки, куда именно съехала Хая Гиндина, сославшись на незнание, – что уж теперь им всю подноготную открывать! – на самом же деле новая квартира соратницы ему была известна. Больше того, это он и помог ей туда перебраться.
Незадолго перед тем Саломеев привел к Хае новую участницу их организации – одну из тех трех девушек, что когда-то приходили к ним на заседание, – и поручил ей взять новенькую под свою опеку, велев одновременно поскорее куда-нибудь перебраться отсюда вместе с ней. Потому что Хая жила в Симонове уже довольно долго. И если полиция не заинтересовалась ею, слава богу, пока она жила одна, то наверно заинтересуется теперь, когда у нее появилась еще компаньонка. На новом же месте они, по крайней мере, первое время могут оставаться в относительной безопасности. Саломеев вручил той и другой новые документы и пообещал подыскать им какое-нибудь укромное местечко. Он им посоветовал выдавать там себя за единоутробных сестер-сирот, приехавших в Москву поступать в курсы. Вскоре Саломеев, как и обещал, сообщил Хае один надежный адрес в Хамовниках. И девушки немедленно перебрались туда.
Саломеев все это отнюдь не посчитал нужным доводить до сведения патрона из охранки. Он рассудил так: если у них сотрудничество долгосрочное, то зачем же рассказывать все сразу?! – у них свой расчет, а у меня свой, – довольно будет и изредка сообщать что-либо, причем не самые свежие новости, а такие, которые за давностью не смогут нанести сколько-нибудь заметного ущерба организации. Таким образом, он и своим товарищам не сильно навредит, и в глазах охранки будет выглядеть деятельным, полезным сотрудником.
Когда же Саломеев сказал Викентию Викентиевичу, что не знает никакой арестованной гимназистки, то в этом случае он действительно нисколько не слукавил: о странном происшествии с Леной Епанечниковой ни ему, ни кому-нибудь еще в кружке так и не стало известно.
Этою новенькой, что Саломеев привел к Хае, была, как нетрудно догадаться, сбежавшая из дома Лиза Тужилкина.
Когда Лизе стало понятно, в чем именно ее подозревают Таня и Лена – и, мало сказать, подозревают: Таня, так та не желает даже объясниться, настолько ожесточена, до такой степени теперь пренебрегает ею, – Лиза в отчаянии бросилась куда глаза глядят. Подобной несправедливости она не знала в жизни. Особенно ее обидело, что несправедливы к ней не какие-то случайные люди, а лучшие, надежные и испытанные, казалось, подруги. От жгучего стыда Лизе захотелось ото всех спрятаться, скрыться, исчезнуть. Чтобы ни одно лицо, включая любимых, добрых родителей, никогда больше не напоминало о случившемся с ней величайшем бесчестии. Первым ее порывом было затвориться в каком-нибудь монастыре поглуше. Не откладывая дела вдаль и пользуясь случаем, пока не было родителей, она наскоро собрала чемоданчик и, распрощавшись с братьями и сестрами, отправилась на Рязанский вокзал.
Самый глухой из известных ей женских монастырей находился в Нижегородской губернии вблизи Арзамаса. Добравшись до обители, Лиза попросилась у игуменьи взять ее на послушание. Осторожная начальница, понимая, что образованная молодая москвичка, выбирая рясу, видимо, руководствуется какими-то мотивами отчаяния, поручила ей для начала просто потрудиться во славу Божию при монастыре. Через несколько дней к Лизе подошла какая-то монахиня и сказала, что ее хочет видеть духовница монастыря матушка Параскева. Ее проводили в изумительно чистую, уютную келью, в которой сидела старица… с детскою куклой на коленях. Кроме того, еще дюжины две кукол разного размера были аккуратно рассажены у нее на кровати. Духовница, не отрывая взгляда от любимой игрушки, проговорила: «Маменька не велит тебе в монастырь идти. Возвращайся, откуда пришла». Когда Лиза с провожатой вышли из кельи, монахиня объяснила ей, что прозорливая старица имеет духовное общение с предыдущей духовницей монастыря – блаженной Пелагеей. И если она сказала, что маменька не велит идти в монастырь, значит, это законно: так тому и быть! На следующий день Лиза распрощалась с монастырем и поехала назад в Москву.