Это ждало ее по другую сторону жидкого занавеса. Хотя дети все так же смеялись на берегу, а водоем по-прежнему представлял собой великолепное зрелище света и движения, она покинула присутствие любящего духа, и скорбь ее была безгранична. Слезы ее удивили собравшихся у порога женщин, и несколько из них поднялись, чтобы успокоить ее, но она помотала головой, и они тихо расступились, пропуская ее к воде. Там она села и, не осмеливаясь оглядываться на храм, где решалась ее судьба, устремила взгляд на водоем.
Что же теперь? Если ее призовут в присутствие Богинь, чтобы сообщить ей, что она недостойна принимать какие-либо решения по поводу Примирения, она будет только рада этому. Тогда она сможет переложить ответственность на более надежные плечи и вернуться в окружающие водоем коридоры, где через некоторое время ей, возможно, удастся сбросить с себя груз забот и воспоминаний, чтобы вновь прийти в храм в качестве послушницы и обучиться игре световых превращений. Но если, с другой стороны, ей просто-напросто дадут понять, что здесь ей не место (именно это, судя по всему, соответствовало желанию Джокалайлау), и она будет изгнана отсюда в пустыню окружающего мира, то что тогда делать? Если никто не поможет ей, не направит ее, то каким знанием будет она располагать, чтобы сделать выбор? Да никаким! Через некоторое время слезы ее высохли, но на смену им пришло нечто куда более худшее — чувство одиночества, которое могло быть только самим адом, или же близлежащей провинцией, отделенной от него адскими тюремщиками специально затем, чтобы наказывать женщин, которые слишком неумеренно отдавались любви и утратили совершенство из-за отсутствия стыда.
В последнем письме сыну, написанном в ночь накануне отплытия во Францию — с миссией распространения евангелия «Tabula Rasa» по всей Европе, Роксборо, гроза всех Маэстро, изложил содержание кошмара, от которого он только что пробудился. Вот что он писал:
«Мне снилось, что я еду в своем экипаже по проклятым улицам Клеркенуэлла. Нет нужды называть цель путешествия. Ты знаешь ее. Известны тебе и нечестивые гнусности, которые замышлялись там. Как обычно бывает в снах, на меня навалилось тягостное бессилие, и хотя я неоднократно умолял кучера отвезти меня обратно домой, ряди спасения моей души, слова мои не возымели над ним никакой власти. Однако, когда экипаж завернул за угол и показался дом Маэстро Сартори, Белламар в ужасе попятился назад и, несмотря на понукания кучера, отказался идти дальше. Гнедой всегда был моим любимцем, и я почувствовал такой прилив благодарности к нему за то, что он отказывается везти меня к этому нечестивому порогу, что вылез из экипажа, чтобы прошептать ему в ухо спасибо.
И о ужас! Стоило моим ногам ступить на мостовую, как камни заговорили, словно живые существа. Голоса их были глухими, но они высоко возносили их в ужасном скорбном плаче. У слышав их, и кирпичи домов этой улицы, и крыши, и ограды, и печные трубы издали такой же вопль, объединив свои голоса в отчаянном призыве к Небесам. Никогда не доводилось мне слышать подобного крика, но я не мог замкнуть для него слух, ибо не являлся ли я отчасти виновником их боли? И я услышал их слова:
— Господь, мы всего лишь некрещеные вещи, и у нас нет надежды войти в твое святое Царство, но мы воссылаем к Тебе мольбу, чтобы ты ниспослал на нас ужасную бурю и размолол нас в порошок своим праведным громом, и пусть мы будем уничтожены, но лишь бы нам не страдать от причастности к тем делам, что творятся у нас на глазах!
Сын мой, я был поражен этими словами, и заплакал, и устыдился, слыша, как они взывают ко Всемогущему, и зная, что сам я в тысячу раз более виновен, нежели они. О! Как желал я, чтобы ноги унесли меня прочь от столь ужасающего места. Клянусь, в то мгновение я счел бы и жар адской печи приятной прохладой и, воспевая осанну, вложил бы в пламень свою голову, лишь бы не быть там, где творятся эти нечестивые дела. Но я был не в силах уйти. Мои взбунтовавшиеся члены несли меня к дверям того самого дома. На пороге его пенилась кровь, словно мученики Христовы пометили его, чтобы его отыскал Ангел Разрушения и заставил землю разверзнуть под ним бездонные недра. Изнутри до меня донеслись звуки праздного суесловия — это люди, которых я знал, обсуждали свои богопротивные идеи.
Я опустился на колени и воззвал к тем, кто был внутри, чтобы они вышли и вместе со мной взмолились ко Всемогущему о прощении, но они надсмеялись надо мной, назвали меня трусом и дураком и сказали, чтобы я убирался восвояси. Именно это я и сделал, покинув улицу в большой спешке, а камни провозгласили мне вслед, чтобы я отправлялся в свой крестовый поход, не опасаясь Господней кары, ибо повернулся спиной к тем грехам, в которых погряз этот дом.
Таков был сон. Я записываю его по горячим следам и пошлю это письмо срочной почтой, чтобы ты был предупрежден о том, какое зло таится в этом месте, и не поддался искушению ступить в Клеркенуэлл и даже просто к югу от Айлингтона, пока я буду в отлучке. Ибо сон научил меня, что эта улица со временем узнает всю тяжесть Божьей кары за преступления, что на ней происходили, а я не хотел бы, чтобы хотя бы один волос упал с твоей возлюбленной головы в наказание за дела, которые я в своем безумии совершил, поправ заветы нашего Господа. Хотя Всемогущий принес в жертву своего единственного Сына, страдавшего и умершего за наши грехи, я знаю, что от меня Он этого не потребует, ибо Ему известно, что я — смиреннейший из его слуг и молюсь только о том, чтобы Он сделал меня Его орудием и чтобы я мог исполнять волю Его до тех пор, пока не настанет мой черед покинуть эту юдоль и предстать пред Его Судом.
Да окружит тебя Господь заботой, пока я вновь не заключу тебя в объятия».
Корабль, на борт которого Роксборо взошел через несколько часов после того, как написал это письмо, затонул в миле от дуврской гавани, перевернутый волной, не потревожившей ни одно из находившихся поблизости судов. Меньше чем за минуту корабль скрылся под водой; ни одному человеку не удалось спастись.
Через день после получения письма адресат, с еще непросохшими от горестных известий глазами, отправился искать утешения в стойле отцовского гнедого Белламара. После отъезда хозяина конь стал вести себя нервно и, хотя прекрасно знал сына Роксборо, лягнул копытом при его приближении и попал ему в живот. Промучившись шесть дней с разорванным желудком и селезенкой, юноша умер и первым лег в фамильный склеп, ибо тело его отца прибило к берегу лишь неделю спустя.
Пай-о-па рассказал Миляге эту историю, когда они путешествовали из Л’Имби к Колыбели Жерцемита в поисках Скопика. В те дни мистиф вообще не скупился на рассказы, разумеется ни словом не намекая на то, что многие из них имеют к Миляге самое непосредственное отношение. Он подавал их в качестве комических, абсурдных или грустных баек, которые обычно начинались со следующей фразы: «Слышал я, что как-то раз один парень…»
Иногда истории занимали не более нескольких минут, но эта оказалась куда длиннее. Слово в слово Пай повторил текст письма Роксборо, хотя и по сей день Миляга не мог себе представить, откуда мистиф мог его узнать. Однако он понял, почему Пай-о-па заучил это пророчество и с таким тщанием пересказал его. Очевидно, мистиф подозревал, что в сне Роксборо действительно заключен какой-то важный смысл, и решил рассказать эту историю, чтобы предупредить Маэстро об опасностях, которые, возможно, подстерегают его в будущем.