— Да.
— Они красивые? — спросила Парамарола.
— В своем роде.
— Расскажи нам обо всем подробно.
— У меня нет времени. Я должна возвращаться в Пятый Доминион.
— Стало быть, ты получила ответ, — сказала Лотти.
— Да. И нам нечего бояться.
— Разве я не говорила тебе этого с самого начала? — сказала Лотти. — С миром все будет в порядке.
Юдит полезла через завалы мусора, и Хои-Поллои спросила у нее:
— А можно мне с тобой?
— Я думала, ты останешься и будешь ждать вместе с нами, — сказала Парамарола.
— Я вернусь и тогда увижу Богинь, — ответила Хои-Поллои. — Но мне так хочется посмотреть на Пятый Доминион, прежде чем все изменится. Ведь все действительно изменится, правда?
— Правда, — ответила Юдит.
— Не хотите взять чего-нибудь почитать в дорогу? — спросила Лотти, протягивая стопку исписанных листков. — Прямо удивительно, и чего только не пишут люди…
— Все это надо доставить на остров, — сказала Юдит. — Возьми с собой и положи у входа в храм.
— Но ведь Богини не могут ответить на каждую молитву, — сказала Лотти. — Утраченные возлюбленные, искалеченные дети…
— Почем ты знаешь? — спросила Юдит. — Завтра наступит новый день.
Потом во второй раз за прошедший час она совершила ритуал прощания и вместе с Хои-Поллои двинулась в направлении ворот.
— Ты действительно веришь в то, что сказала Лотти? — спросила у нее Хои-Поллои, когда лестница осталась позади. — Неужели завтрашний день будет так отличаться от сегодняшнего?
— В ту или другую сторону, — ответила Юдит.
Ответ оказался более двусмысленным, чем хотелось бы, но, возможно, ее язык был мудрее ее самой. Хотя она покидала это святое место, обнадеженная силами куда более проницательными, чем она сама, Их речи не могли стереть воспоминание о Чаше в сокровищнице Оскара и ее мрачном пророчестве.
Она молча выбранила себя за недостаток веры. Откуда в ней такое высокомерие, что она осмеливается усомниться в мудрости Самой Умы Умагаммаги?
Сейчас для этого не время. Может быть, завтра или в какой-нибудь другой благословенный день она встретится с Богинями на улицах Пятого Доминиона и расскажет Им о том нелепом червячке сомнения, который продолжал подтачивать ее даже после Их ободряющих слов. Но сегодня она должна склониться перед Их мудростью и вернуться к Примирителю с доброй вестью.
Миляга был не единственным обитателем дома на Гамут-стрит, который уловил в раскаленном воздухе запах Ин Ово. Почуял его и бывший пленник этого ада — Отдохни Немного. Когда, поручив Понедельнику притащить наверх камни и послав Клема осмотреть на всякий случай дом, Миляга вернулся в Комнату Медитации, его былой мучитель сидел на подоконнике. По щекам у него текли слезы, а зубы судорожно пощелкивали.
— Он идет, верно? — сказал он. — Вы видели его, Освободитель?
— Идет, но не видел, — ответил Миляга. — И не трясись ты так, Дохлик. Я не дам ему и пальцем к тебе притронуться.
Отдохни Немного выдавил жалкую улыбку, которой трясущаяся челюсть придала особенно гротескный вид.
— Вы говорите, как моя мама, — сказал он. — Каждый вечер она твердила: «С тобой ничего не случится, с тобой ничего не случится…»
— Я напоминаю тебе твою мать?
— Ну, плюс-минус сиськи, конечно, — ответил Отдохни Немного. — Должен вам признаться, красавицей она не была, но все мои отцы ее любили.
Снизу раздался какой-то шум, и бедняга подскочил чуть не до потолка.
— Все в порядке, — сказал ему Миляга. — Это просто Клем закрывает ставни.
— Я хочу приносить какую-то пользу. Чем я могу помочь?
— Делай то, что делаешь. Наблюдай за улицей. Увидишь там кого-нибудь…
— Я знаю. Бить тревогу.
Клем, Понедельник и Миляга трудились без слов и без передышек. К тому времени, когда камни были подняты наверх, на улице начало смеркаться и Миляга застал Отдохни Немного за странным занятием: он высовывался из окна, сдирал с деревьев полные кулачки листьев и швырял их в комнату. Когда Миляга спросил, в чем заключается цель его действий, Отдохни Немного объяснил, что с наступлением сумерек становится трудно различать улицу сквозь листву, вот он и решил ее уничтожить.
— Когда я начну Примирение, тебе, наверное, надо будет перенести свой пост на верхний этаж, — сказал Миляга.
— Как скажете, Освободитель, — согласился Отдохни Немного, соскальзывая с подоконника. — Но прежде чем я туда отправлюсь, у меня, если вы позволите, есть одна крошечная просьба.
— Да?
— Вопрос очень деликатный.
— Давай же, не бойся.
— Я знаю, что вы собираетесь начать ритуал, и мне приходит в голову мысль, что, возможно, в последний раз я имею честь находиться в вашем обществе. Когда Примирение будет закончено, вы станете великим человеком. Конечно, я вовсе не хочу сказать, что сейчас вы не великий, — поспешил он добавить. — Конечно! Конечно, великий! Но после этой ночи все будут знать, что вы — Примиритель и что вы свершили то, что оказалось не под силу Самому Христу. Вас сделают Папой, и вы сядете писать мемуары… — Миляга расхохотался. — …и я никогда больше вас не увижу. Так оно, конечно, и должно быть. Это правильно и справедливо. Но прежде чем вы станете таким безнадежно знаменитым и перед вами преклонятся народы и государства, я вот было подумал… не могли бы вы меня… благословить?
— Благословить? Тебя?
Отдохни Немного замахал своими длиннопалыми ручками.
— Понимаю! Понимаю! — воскликнул он. — Вы и так проявили ко мне безмерную доброту…
— Дело не в этом, — сказал Миляга, опускаясь перед ним на корточки точно так же, как когда тот был под каблуком у Юдит. — Я бы выполнил твою просьбу, если б мог. Но, Дохлик, я не знаю, как это делается! Я никогда не был священником, не проповедовал Евангелие и не воскрешал мертвых.
— Но у вас же есть апостолы, — сказал Отдохни Немного.
— Нет. У меня были друзья, способные меня выносить, и любовницы, которые сумели ко мне приноровиться. Но я никогда не обладал способностью вдохновлять людей, вести их за собой. Все силы уходили на соблазнение. У меня нет права кого-нибудь благословлять.
— Прошу прощения, — сказал Отдохни Немного, — Я никогда больше об этом не упомяну.
Потом он взял руку Миляги и приложился к ней лбом — точно так же, как после своего вызволения.
— Я готов отдать за тебя жизнь, Освободитель.
— Надеюсь, в этом не будет необходимости.
Отдохни Немного поднял на него глаза.
— Между нами говоря, — сказал он, — я тоже на это надеюсь.