— Так обернись и посмотри.
Так он и сделал. Улица перед ним отчасти восстановила свой прежний облик. Дома стояли там же, где и раньше, двери и окна были на месте. Но архитектор вынул из них части некогда принадлежащего ему тела и воссоздал для Миляги свой облик. Не было сомнений в том, что в прошлом Отец его был человеком и, возможно, ростом не превышал Милягу, но сейчас Он предстал в образе великана, который был раза в три больше Своего сына.
Однако при всех Его гигантских размерах фигура была скроена крайне неумело, словно Он успел уже забыть, что значит обладать человеческим телом. Голова Его, собранная из тысячи осколков, была огромной, но ее составные части так плохо примыкали друг к другу, что сквозь щели виднелся пульсирующий и мерцающий мозг. Одна рука была очень большой, но кисть, которой она заканчивалась, размерами едва ли превышала Милягину, в то время как другая оказалась ссохшимся, коротким отростком, который, однако, был оснащен пальцами с тремя дюжинами суставов. Торс Его также представлял собой целую серию несоответствий: Его внутренности перекатывались в клетке из полутысячи ребер, а сердце билось о слишком хрупкую грудину, которая уже успела треснуть под его ударами. Но самое странное зрелище представлял Его пах: Хапексамендиосу не удалось воссоздать Свой фаллос, и между ног у Него свисали лохмотья сырой плоти.
— Теперь… — сказал Бог. — Ты видишь?
Голос Его утратил свою монотонность. Теперь в нем звучали тысячи надтреснутых голосов из тысяч гортаней, составленных из плохо прилегавших друг к другу осколков.
— Ты видишь… — сказал он снова, — сходство?
Миляга вгляделся в страшилище и понял, что действительно видит. Оно было не в членах, не в туловище и, разумеется, не в фаллосе, но оно было. Когда огромная голова поднялась, он увидел на черепе Отца свое лицо. Возможно, оно было всего лишь отражением отражения отражения, причем все зеркала были кривыми, но он узнал его. Зрелище это вызвало у него нестерпимую душевную боль, но не только потому, что он убедился в их родстве, а и потому, что они, казалось, поменялись ролями. При всей своей огромности стоявшее перед ним существо было младенцем: эмбриональная голова, неуклюжие конечности… Возраст его исчислялся миллионами тысячелетий, но оно так и не смогло избавиться от своей плотской природы, в то время как он, Миляга, при всей неискушенности с легкостью мог покидать тело.
— Ты увидел все, что хотел, Примиритель? — спросил Хапексамендиос.
— Еще нет.
— Что же еще тебе нужно?
Миляга знал, что нужно сказать об этом сейчас, пока не свершилось обратного превращения и стены вновь не сомкнулись наглухо.
— Мне нужно то, что внутри Тебя, Отец.
— Внутри Меня?
— Твой пленник, Отец. Мне нужен Твой пленник.
— У Меня нет никаких пленников.
— Я Твой сын, — сказал Миляга. — Плоть Твоей плоти. Почему же Ты лжешь мне?
Громоздкая голова содрогнулась. Сердце застучало еще сильнее по сломанной кости.
— Может быть, Ты не хочешь, чтобы я об этом знал? — сказал Миляга, двинувшись навстречу жалкому колоссу. — Но ведь Ты сказал мне, что я могу получить ответ на любой вопрос. — Руки, большая и маленькая, сжались и задергались. — На любой — так Ты сказал, — потому что я сослужил Тебе хорошую службу. Но есть что-то, что Ты от меня скрываешь.
— Я ничего не скрываю.
— Тогда позволь мне увидеть мистифа. Позволь мне увидеть Пай-о-па.
В ответ на эти слова все тело Бога затряслось, а вместе с ним — и улица, на которой он стоял, а сквозь неумело сложенную мозаику Его черепа сверкнули ослепительные вспышки гневных мыслей. Это зрелище напомнило Миляге о том, что какой бы хрупкой ни казалась стоявшая перед ним фигура, она — всего лишь крохотная часть Хапексамендиоса, и если сила, воздвигшая этот город и напитавшая яркой кровью его камни, обратится к разрушению, то с ней не сравнятся все нуллианаки на свете.
Миляге пришлось остановиться. Хотя он был здесь всего лишь духом и полагал, что никаких препятствий ему быть не может, тем не менее сейчас он ощутил перед собой невидимую стену. Плотный воздух не пускал его вперед. Но несмотря на неожиданную преграду и ужас, который охватил его, когда он представил себе Отца, он не отступил. Он прекрасно понимал, что стоит ему сделать это, и разговор будет окончен, а Хапексамендиос примется за Свою последнюю работу, так и не освободив пленника.
— Где тот чистый, послушный сын, что у Меня был? — сказал Бог.
— Он по-прежнему здесь, — ответил Миляга. — И он по-прежнему хочет служить Тебе, если Ты отнесешься к нему, как подобает любящему Отцу.
В черепе засверкала череда еще более ярких вспышек. На этот раз они вырвались из-под своего купола и озарили сумрак над головой Бога. В этих разрядах можно было уловить образы, сотканные из огня обрывки мыслей Хапексамендиоса. Одним из таких образов был Пай.
— Тебя не должно с ним ничего связывать, — сказал Хапексамендиос. — Мистиф принадлежит мне.
— Нет, Отец.
— Мне!
— Мы с ним обвенчаны, Отец.
Молнии немедленно исчезли, и выпуклые глаза Бога сузились.
— Он напомнил мне о моем предназначении, — сказал Миляга. — Только благодаря ему я узнал, что я — Примиритель. Если бы не он, я не сумел бы служить Тебе.
— Может быть, когда-то он и любил тебя… — ответили тысячи глоток. — Но теперь я хочу, чтобы ты его забыл. Выбрось его навсегда из головы.
— Но почему?
Последовал вечный родительский ответ ребенку, который задает слишком много вопросов:
— Потому что Я так тебе велю.
Но от Миляги было не так-то легко отделаться. Он продолжал настаивать:
— О чем он знает, Отец?
— Ни о чем.
— Может быть, он знает, кто такая Низи Нирвана? Скажи, дело в этом?
Яростные молнии чуть не разорвали череп Незримого.
— Кто рассказал тебе об этом? — раздался тысячеголосый гневный крик.
Миляга не видел никакого смысла во лжи.
— Моя мать, — ответил он.
Обрюзгшее тело Бога замерло — перестало биться даже сердце, и лишь молнии по-прежнему сверкали в его черепе. Следующее слово, которое Он произнес, раздалось не из тысячи глоток, а прямо из огненной вспышки:
— Це. Лес. Ти. На.
— Да, Отец.
— Она мертва, — сказала молния.
— Нет, Отец. Я был у нее в объятиях несколько минут назад. — Он поднял свою прозрачную руку. — Она сжимала эти пальцы. Она целовала их. И она сказала мне…
— Я не желаю об этом слушать!
— …напомнить Тебе…
— Где она?
— …о Низи Нирване.
— Где она? Где? Где?