Клем не повышал голоса, но звуки далеко разносились в тихом воздухе, потому что стоило ему это сказать, как человек у костра запнулся и медленно повернулся к воротам. На фоне костра черты лица различить было не так-то просто, но Клем знал, что не ошибся. Человек вновь повернулся к своим собеседникам и сказал фразу, которую Клем не расслышал. Потом он отошел от костра и направился к воротам.
— Миляга? Это я, Клем.
Негр отступил в сторону и открыл ворота, чтобы выпустить из сада человека, которого он назвал Маляром. Человек остановился и пристально изучал незнакомца.
— Я тебя знаю? — спросил он. В голосе его не слышалось враждебности, но не было в нем и теплоты. — Ведь я знаю тебя, верно?
— Да, ты знаешь меня, друг, — ответил Клем. — Ты знаешь меня.
Вдвоем они пошли вдоль реки, оставив за спиной спящих у костра. Вскоре стали очевидны произошедшие в Миляге многочисленные перемены. Во-первых, конечно, он толком не знал, кто он такой, но были и другие изменения, имевшие, как почувствовал Клем, еще более глубокую природу. Речь его стала простой, равно как и выражение лица, которое было попеременно то встревоженным, то безмятежным. Что-то от того Миляги, которого знали они с Тэйлором, исчезло — возможно, навсегда. Но что-то готовилось занять пустующее место, и Клем почувствовал желание быть рядом с этим новым хрупким «я», чтобы охранять его от опасностей.
— Это ты написал картины? — спросил он.
— Да, вместе с моим другом Понедельником, — сказал Миляга. — Мы работали на равных.
— Я не помню, чтобы ты когда-нибудь рисовал что-то подобное.
— Это места, где я побывал, — сказал ему Миляга. — И люди, которых я знал. Они стали возвращаться ко мне, когда у меня появились краски. Но медленно, очень медленно. Еще так много у меня в голове… — Он поднес руку ко лбу, покрытому плохо зажившими ссадинами. — …и все это сбивает меня с толку, не дает сосредоточиться. Ты зовешь меня Милягой, но у меня есть и другие имена.
— Джон Захария?
— Это одно из них. А еще внутри меня есть человек по имени Джозеф Беллами, и человек по имени Майкл Моррисон, и человек по имени Олмот, и человек по имени Сар-тори. Кажется, что все они — это я, Клем. Но ведь так не бывает, а? Я спрашивал у Понедельника, и у Кэрол, и у Ирландца, и все они сказали, что у человека может быть два имени… ну три, но никак не десять.
— Может быть, ты прожил другие жизни и теперь вспоминаешь их?
— Если это так, то я не хочу больше вспоминать. Это слишком больно. Я никак не могу сосредоточиться. Я хочу быть одним человеком с одной жизнью. Я хочу знать, где мое начало и где конец, чтобы прекратилась эта чертова карусель.
— А что в ней такого плохого? — спросил Клем, искренне недоумевая, какой вред может принести обладание множеством жизней вместо одной.
— Потому что я боюсь, что этому никогда не наступит конец, — ответил Миляга. Он говорил спокойно и ровно, словно метафизик, достигший крутого обрыва и описывающий открывшуюся перед ним бездну людям, которые не смогли — или не захотели — пойти за ним следом. — Боюсь, я привязан ниточками ко всему остальному миру, — сказал он. — А это значит, что мне не выплыть. Я хочу быть этим человеком или тем человеком, но не всеми людьми сразу. Если я — каждый из людей, то я никто и ничто.
Он остановился и повернулся к Клему, положив руки ему на плечи.
— Кто я? — спросил он. — Скажи мне. Если любишь меня, скажи мне. Кто я?
— Ты — мой друг.
Конечно, этот ответ не был шедевром красноречия, но других у Клема просто не было. Миляга пристально вгляделся в лицо спутника И не сводил с; него глаз минуту или даже больше, словно прикидывая, сумеет ли эта аксиома перебороть ужас, таящийся у него в голове. И медленно, очень медленно, в уголках его рта зародилась улыбка, а в глазах заблестели слезы.
— Так ты видишь меня? — спросил он тихо.
— Разумеется, я тебя вижу.
— Я спрашиваю не про глаза, а про твое внутреннее зрение. Существую ли я в твоей голове?
— Я вижу тебя совершенно отчетливо, — ответил Клем.
И это действительно было правдой — сейчас больше, чем когда бы то ни было. Миляга кивнул, и улыбка его стала уверенней.
— Кто-то еще пытался научить меня этому, — сказал он. — Но тогда я не понял. — Он задумался, а потом произнес: — Не важно, как меня зовут. Имена — это пустяк. Я есть то, что я есть внутри тебя. — Он медленно обнял Клема. — Я — твой друг.
Он крепко сжал Клема, а потом отступил в сторону. Слезы его высохли.
— Кто же это учил меня этому? — удивился он.
— Может быть, Юдит?
Он покачал головой:
— Ее лицо постоянно у меня перед глазами, но это была не она. Это был кто-то, кого потом не стало.
— Так, может быть, это был Тэйлор? — спросил Клем, — Ты помнишь Тэйлора?
— Он тоже меня знал?
— Он любил тебя.
— Где он сейчас?
— Ну, это совсем другая история.
— Вот как? — ответил Миляга. — А может быть, все — едино?
Они продолжали путь вдоль реки, обмениваясь вопросами и ответами. По просьбе Миляги Клем подробно изложил жизнь Тэйлора, от рождения до смертного ложа и от смертного ложа до солнечного луча, а Миляга в свою очередь изложил все имеющиеся у него догадки по поводу природы путешествия, из которого он возвратился. Хотя он помнил не так уж много деталей, он знал, что в отличие от Тэйлора оно не привело его к свету. По пути он потерял много друзей, имена которых смешались с именами его прошлых воплощений, видел смерть и разрушение. Но видел он и чудеса, которые теперь были запечатлены на бетонных стенах. Бессолнечные небеса, сверкавшие зеленью и золотом; дворец зеркал, похожий на Версаль; огромные, загадочные пустыни; ледяные соборы, наполненные звоном колокольчиков. Слушая эти россказни и созерцая перспективу уходящих во всех направлениях неизвестных миров, Клем ощутил, как легкость, с которой он раньше принял представление о безгранично свободном «я», катающемся на карусели нескончаемых превращений, понемногу оставляет его. Те самые перегородки, от тоски по которым он искренне пытался отговорить Милягу в самом начале разговора, теперь выглядели очень соблазнительно. Но они были ловушкой, и он знал об этом. Их удобство стреножит и в конце концов задушит его. Он должен сбросить с себя свой старый, затхлый образ мысли, если хочет отправиться с этим человеком в те края, где мертвые души превращаются в свет, а бытие является порождением мысли.
— Почему ты вернулся? — спросил он Милягу через какое-то время.
— Хотел бы я знать, — ответил тот.
— Мы должны найти Юдит. Мне кажется, она должна знать об этом больше, чем мы с тобой, вместе взятые.
— Я не хочу оставлять этих людей, Клем. Они взяли меня к себе.
— Я понимаю, — сказал Клем. — Но, Миляга, они ведь тебе ничем сейчас не помогут. Они не понимают, что происходит вокруг.