Может быть, нам лучше какое-то время вообще ни о чем не говорить, если ты не против? Мне все еще больно, а я устал от боли. Извини и не обижайся. Будь здорова. К.
Я отправил свое послание и тут же пожалел об этом: мои слова звучали, пожалуй, слишком обиженно, даже с какой-то жалостью к самому себе. И шум реки вдруг показался мне раздражающе-громким: черт побери, как это Лакснесс ухитрялся тут работать? Собиравшиеся в небе облака были подбиты свинцового цвета опушкой, а не светло-серой, как обычно. Клонившийся к закату день с его пересекающимися значениями образовывал некий кроссворд, который мне было не разгадать, и это меня отнюдь не вдохновляло, как могло бы быть раньше. Я, конечно, не такой хороший писатель, как Хальдор Лакснесс. Я даже не такой хороший писатель, каким был Криспин Херши в молодые годы. Я просто такой же далекий от совершенства, а проще сказать дерьмовый, папаша, как и мой собственный отец, только его фильмы проживут гораздо дольше, чем мои чересчур многозначительные романы. Моя одежда была в полном беспорядке, хотя в половине восьмого была назначена лекция. Корочка на моих сердечных ранах еще похрустывала, и мне совсем не хотелось позволять Кармен, моей бывшей испанской возлюбленной, снова растравлять раны.
Нет. Мы не могли бы поговорить! Я выключил телефон.
* * *
– Итак, моя лекция называется «Как никогда не думать об Исландии».
В Доме литературы собралось довольно приличное число людей, но, по крайней мере, половина из этих двух сотен явилась из-за концерта «Bonny Prince Billy», а немногочисленные обладатели благородных седин пришли, потому что любят папины фильмы. В зале было всего три знакомых мне лица: Холли, Аоифе и Орвара, бойфренда Аоифе. Они сидели в первом ряду, дружески мне улыбались и вообще всячески меня поддерживали.
– Это катастрофическое с точки зрения английского языка название, содержащее сразу два отрицания, – продолжал я, – образовано из апокрифического замечания У. Х. Одена, высказанного здесь, в Рейкьявике, и, насколько я знаю, с этой же самой кафедры, только он тогда выступал перед вашими родителями или вашими бабушками и дедушками. Оден сказал, что, хоть он и прожил жизнь, отнюдь не думая об Исландии каждый час или хотя бы каждый день, но тем не менее «никогда не мог не думать о ней». Как это изящно, как загадочно сказано! Ну, почему было просто не сказать: «Я всегда думал об Исландии»? А потому, разумеется, что двойные отрицания, недопустимые в английском языке, – это контрабандисты истины и самые умные цензоры на свете. И сегодня вечером я бы хотел поддержать это двойное отрицание Одена, – я торжественно поднял левую руку ладонью вверх, – а также его дважды осмысленное утверждение, что для того, чтобы писать, – я поднял ладонью вверх правую руку, – вам нужны карандаш или ручка и какое-то место, стол или кабинет, пишущая машинка или лэптоп, «Starbucks» поблизости и так далее. Впрочем, все это не имеет значения, потому что ручка и рабочее место – это просто символы, символы средств производства и традиций. Поэт пользуется ручкой, чтобы писать, но, разумеется, поэт не создает эту ручку. Он покупает, берет взаймы, наследует, крадет или еще каким-то образом добывает себе эту ручку. Сходным образом поэт существует внутри некой поэтической традиции, он пишет в рамках этой традиции, но никому из поэтов не дано в одиночку создать новую традицию. Даже если поэт берется за создание новой поэтики, он способен действовать, только отталкиваясь от уже существующего. Джонни Роттена не было бы без «Bee Gees». – Удивительно, но я так и не сумел высечь ни одной искры из моей исландской аудитории: может быть, «Sex Pistols» никогда не забирались так далеко на север? Холли улыбалась мне, и я, посмотрев на нее, вдруг встревожился, такой худой и измученной она мне показалась. – Возвращаясь к Одену, – продолжил я, – и к его «никогда не». Вот что лично для себя я извлек из этого выражения: если вы пишете художественную прозу или стихотворения на одном из европейских языков, то ручка, которую вы держите в руках, некогда была тем гусиным пером, которое держал в руке исландец. И совершенно не важно, нравится ли вам это, понимаете ли вы, что именно так. Если вы стремитесь выразить в своем прозаическом произведении красоту, правду и боль этого мира, если хотите углубить характер через диалог и действие, если пытаетесь в художественной форме объединить личные переживания, прошлое страны и политические события, то вы преследуете те же цели, что и авторы древних исландских саг, жившие в этих местах семь, восемь или даже девять столетий назад. Я утверждаю, что автор «Саги о Ньяле» использует те же самые нарративные приемы, которые впоследствии были использованы Данте и Чосером, Шекспиром и Мольером, Виктором Гюго и Диккенсом, Хальдором Лакснессом и Вирджинией Вульф, Элис Манро и Эваном Райсом. Какие именно? Перечисляю: психологическая сложность и постоянное развитие характеров; линия убийцы, завершающая центральную сцену; злодеи, способные на добродетельные поступки, и положительные герои, запятнанные злодейством; предзнаменования и ретроспективы; искусное введение читателя в заблуждение и так далее. Я отнюдь не пытаюсь сказать, что писатели Античности не знали всех этих приемов, но, – здесь я поставил на кон и свои козыри, и козыри Одена, – в исландских сагах впервые в западной культуре отчетливо проявляется творчество безвестных протороманистов. За полтысячелетия до появления печатного слова эти саги были, по сути дела, первыми в мире романами.
Люди в зале либо слушали меня очень внимательно, либо просто спали с открытыми глазами, и я решил сменить тему:
– Итак, достаточно о пере как орудии производства. Теперь о месте. С выгодной позиции континентальных европейцев Исландия, конечно, представляется некой лишенной лесов округлой скалой, где большую часть года очень холодно и где треть миллиона душ с трудом пытается выжить. Однако только на протяжении моей жизни Исландия целых четыре раза занимала первые страницы печатных изданий: в связи с «тресковыми войнами» в 1970-е годы; в связи с переговорами Рейгана и Горбачева о контроле над вооружениями; в связи с крушением лайнера в 2008 году; и в связи с извержением вулкана в 2010-м, когда огромное облако вулканического пепла парализовало все воздушное сообщение в Европе. Впрочем, любые блоки, как геометрические, так и политические, определяются своими внешними границами. Как ориентализм вводит в соблазн воображение определенного типа западных европейцев, так и для определенного типа жителей южных широт Исландия является источником притяжения, и это притяжение значительно превосходит и ее земную массу, и ее культурный вклад в мировую сокровищницу. Греческий картограф Пифей, живший примерно в 300-м году до нашей эры, то есть во времена Александра Македонского, в насквозь пропеченной солнцем стране на краю Древнего мира, весьма далеком от Исландии, постоянно ощущал силу притяжения вашей страны и поместил ее на свою карту, назвав «Ультима Туле» [208] . Ирландские отшельники-христиане, которые выходили далеко в море на рыбачьих лодках из ивовых прутьев, обтянутых кожей, тоже чувствовали притяжение вашего острова. Его ощущали и те, кто в десятом веке бежали от гражданской войны в Норвегии. Это их внуки написали знаменитые саги. Сэр Джозеф Бэнкс [209] , а также немало викторианских ученых, количества которых вполне хватило бы, чтобы потопить баркас, а также Жюль Верн и даже брат Германа Геринга, которого «высмотрели» здесь еще в 1937 году Оден и Макнис [210] , – все они чувствовали притяжение Севера, вашего Севера, и все они, как мне представляется, подобно Одену «никогда не могли не думать об Исландии».