— Саша, чего ему надо? Почему хочет меня убить? Тут я замешкался, хотя лучше было, наверное, ответить сразу.
— Здесь какая-то ошибка, — произнес уверенно. — Зачем ему вас убивать. Он хотел насчет меня договориться. Чтобы Четвертачок отвязался.
Целую минуту Могол буравил меня взглядом, но я был чистосердечен, как никогда.
— Что ж, — отвалился на кресло, вздохнув. — Придется поверить. От Четвертачка теперь правды не узнаешь. Совесть его замучила, повесился скот.
— Это бывает, — заметил я глубокомысленно.
— Ладно, пока отдыхай. Понадобишься скоро… Кстати, тебе-то как моя дочурка? По душе ли?
— Что тут спрашивать, Шота Иванович. Я и мечтать не смею.
— Ага… А эта девица кто тебе? Катя, кажется? Только одно веко у меня дрогнуло, и этим я до сих пор горжусь.
— A-а, девочка по вызову. Стольник в час. Охранник длинным коридором отвел меня в противоположное крыло дома и там передал с рук на руки афганцу Витюне Кирюшину.
Вскоре он принес обед на том же, что и утром, фаянсовом расписном подносе: бульон с яйцом, курица с тушеной капустой, хлеб. На запивку — жестянка «Туборга». Очень недурно.
Наше взаимопонимание с Витюней крепло. Он покурил со мной, пока я ел.
— С этой дамочкой будь поаккуратней, — посоветовал. — Если у тебя есть шанс выкарабкаться, она его отымет.
— Не слепой, вижу… Как у вас тут на службе с дисциплинкой?
Почесал литое плечо.
— Об этом даже не заикайся. Днем вообще пустой номер, а ночью — доберманы на дворе и ток на заборе. Отсюда муха не вылетит. Ты, товарищ, надежно влип.
Я не хотел заходить слишком далеко в расспросах, чтобы не смущать добродушного малого. Да и вряд ли без «жучка» в этой комнате обошлось. С другой стороны, не такая я важная шишка, чтобы водить на коротком поводке. Я им только и нужен, пока Гречанинов на воле. Но за ним придется погоняться, это не мышка-норушка. Могол держал меня «подсадкой», но не был уверен, что Гречанинов клюнет. Могол вообще не представлял, с кем столкнулся, и это его угнетало. У него аж губа отвисла, когда я сказал, что, по моему мнению, Гречанинов профессионал экстра-класса, из тех, которые в любом государстве наперечет, и уж точно обучался всем боевым наукам и знаком с секретами «макира хирума». Могол спросил, что такое «макира хирума», и я объяснил, что это искусство концентрации биополя, которое позволяет человеку, овладевшему им, управлять колоссальной энергией, заложенной в каждом из нас, но обыкновенно пропадающей втуне. Я сказал правду, но позже пожалел об этом.
Витюня с одобрением наблюдал, как я расправляюсь с курицей, запивая ее холодным пивом.
— Давно при хозяине? — спросил я.
— Это неважно, — отмахнулся Витюня. — Но ты все же поимей в виду мои слова. На этой дамочке многие наши ребята прокололись. Иных уж нет, как говорится, а те далече. Поостерегись, товарищ, — взгляд его посмурнел. — Сам не пробовал, врать не буду, но, говорят, она такие штуки проделывает с парнями: живой останешься, а все равно спятишь.
— Что конкретно? — я изобразил испуг.
Витюня наклонился, жарким шепотом выдохнул:
— Да то конкретно! Говорят, прокусит вену — и ты ее раб навеки. Хоть узлом вяжи. Коляна Смагина зафрахтовала на ночку, и где он теперь?
— Где же?
— Где. На подхвате в пищеблоке посуду моет, помои выгребает. Ссытся под себя. Палец покажешь, хохочет. Богатырь был, куда мне! Теперь дохлятина, пальцем завалишь. Учти, за одну ночь!
Байку эту Витюня рассказывал с таким смаком, что было видно, он сам не прочь пройти роковое испытание, но похоже, Валерия держала его пока в резерве.
После обеда неожиданно для себя я быстро уснул, точнее, впал в сонную одурь, как на курорте, и пребывал в ней до темноты. Меня никто не тревожил, в доме было тихо, лишь из-за двери доносились негромкие голоса, звуки шагов, да где-то далеко, может быть в Москве, беспрестанно звучала магнитофонная запись — любимые Колей Петровым «Любэ», надсадно-голосистая Маша Распутина, бедовая, неугомонная Алла… Изредка я просыпался со стойким ощущением, что горевать больше не о чем, и единственное, что немного смущало, так это то, что в последней фазе жизни я остался без штанов. Но и эта досадная подробность воспринималась как забавное недоразумение, из-за которого не стоит переживать, потому что вряд ли мне предстоят пышные публичные похороны. Я переворачивался на другой бок и снова засыпал.
Смутные видения, сопровождавшие послеобеденный отдых, были безликими, вязкими, лишь один раз навестил меня сыночек Геночка, но и это сновидение было темным, путаным. Сынок привиделся в ту пору, когда ему было, кажется, лет десять и он клянчил велосипед «Аист», а я отказывался купить, мотивируя отказ его хамским поведением и двойками в дневнике. Давно забылась та история, и велосипедов у Геночки в школьные годы перебывало два или три, но оказывается, старая обида по-прежнему торчала в его сердце, как заноза. Во сне он опять был ребенком, сирым, с зареванной мордашкой, и снова и снова умолял: «Папочка, родной, у всех есть велосипеды, у меня одного нету. Это же нечестно!» И снова, как встарь, я тупо втолковывал, изображая из себя педагога Ушинского: «Милый мой, велосипед еще надо заслужить. При твоем поведении жалею, что лыжи-то купили. Иди к матери, она добрая, она тебе и мотоцикл купит, но не я». — «Папочка! — изнывал сын. — Ты же знаешь, мама без тебя не посмеет. У нее и денег нет». Я был непреклонен, нес непроходимую воспитательную чушь, хотя и тогда, и теперь, во сне, мне было так его жалко, хоть помирай.
На этом отдых закончился, потому что подоспела Валерия. В растворенной двери мелькнул ее силуэт — и вот уже она скользнула ко мне под бочок. Захихикала, прижала к моей щеке холодную бутылку.
— Соскучился, любимый?
Я что-то промычал невразумительное, но почтительное.
— Твоя девочка принесла тебе водочки. Хочешь?
Мне было все равно, и из ее рук, из горла бутылки, в темноте отхлебнул вдоволь горькой отравы. Проскребло внутренности, как наждаком.
— У меня к тебе просьба, Валерия.
— Какая, любимый?
— Достань штаны.
Куснула, как комарик, за ухо острыми зубками.
— Без штанов тебе больше идет, любимый.
Я отодвинулся к стене.
— Лера, помнишь, что обещала?
— Конечно. Сейчас еще по глоточку, быстренько тебя оттрахаю, и пойдем. Как раз все в доме угомонятся.
Как сказала, так и сделала — по утренней схеме. Потом недовольно пробурчала:
— Хоть бы поблагодарил даму, которая тебя обслуживает. Какие все же у тебя манеры неучтивые. А ведь считаешься культурным.
Она густо дымила сигаретой. Настроение у нее было меланхоличное.
— Что же получается, любимый, вроде я тебе навязываюсь?