— Кто это?!
— Это я — Валерия, — прощебетала девушка. — Открой, Михалыч!
— Хозяин прислал?
— Нет, к тебе на свидание пришла.
Дверь отворилась. В проеме стоял мужчина с хмурым лицом и с растопыренными, как после мытья, руками. Пальцы у него были в крови. Я выстрелил ему в грудь два раза подряд, почувствовав тугую отдачу. Оттолкнул и бросился в комнату. Второй мужчина скакнул от топчана в угол. Поднял вверх руки. Губы его шевелились, он что-то кричал, но слов я не разобрал. Что-то вроде детского: уа-уа-уа!
Я получше прицелился в разинутую рожу и нажимал курок до тех пор, пока в пистолете оставались заряды. Прорезиненный человек с раскуроченным черепом, на котором уже не осталось лица, падал на пол так долго, будто преодолевал сопротивление земли. Я взглянул на Катю. Ее глаза поплыли навстречу, исполненные смутной надежды. Она звала меня. Я хотел подойти, но не успел. Кто-то сзади крепко припечатал мой затылок, и, утешенный, я вырубился из этой страшной игры.
Время подперло веселое, каждому придется рано или поздно делать выбор: оказать сопротивление или превратиться в сучонка. Убей или тебя убьют. Не в прямом, так в переносном смысле. Первой, как водится, оскотинилась творческая интеллигенция. Привыкшая загребать жар чужими руками, на карачках приползла в Бетховенский зал, слезно умоляя: раздави гадину, Борик, иначе нам всем хана! Писатели, актеры, музыканты — любимцы нации. По телевизору показывали отрывки апокалипсической встречи — незабываемое зрелище. Потом, говорят, особо удостоенные проникли к Верховному на дачу, уже с какими-то готовыми списками в руках. Реально им ничто не угрожало, на всякий случай перестраховывались. История дураков ничему не учит. Когда лет десять назад читал блистательного Оруэлла, думал: это все-таки вымысел, такого не может быть, слишком изощренно. Тем более не может быть у нас, где гениальный Коба, кажется, на столетия вперед подытожил великий эксперимент по принудительному вхождению нации в земной рай. Оказалось, еще как может, и именно у нас, вдобавок в каком-то особо гнусном, тухлом политико-блатном варианте. Какие монстры поперли наверх из партийных и уголовных отстойников, какие злобные, пещерные начались жертвоприношения — э, да что теперь сокрушаться…
Григорий Донатович мог бы мною, полагаю, гордиться: два трупа на счету — и никакой достоевщины. Пристрелил вурдалаков, как мышей, схлопотал сзади по кумполу — и очухался в знакомой комнате, в знакомой постели, под коричневым пледом. Рядом все та же игрунья Валерия. Лик ангельский.
— Ты герой, Саша! Истинный герой. Теперь я тебя еще больше люблю.
Чересчур яркий свет бил в лицо. Глаза болели.
— Будешь завтракать? Я сама приготовлю. Хочешь яичницу? У меня яичница лучше всего получается. Или сразу выпьешь водочки? Натощак полезно.
У меня пока не было желания с ней разговаривать. Я бы и просыпаться не стал, да с природой не поспоришь. День, ночь, сон, явь — так и идет чередой, пока цепочка не оборвется, как у садиста в подвале. Крепкий все-таки был зверюга, сколько пуль всадил, а он все не падал. Кровищи напрудил целую лужу. Валерия продолжала восторженно щебетать, подбираясь поближе, и на лице ее появилось задумчивое выражение, которое не сулило мне ничего нового.
Я прервал ее строгим вопросом:
— Где Катя? Что с ней сделали?
— Господи, да ты прямо зациклился на этой девке! — Валерия всплеснула руками. — Что же у нее есть такое, чего у меня нету? Может, гнездышко поперек?
Я зацепил с тумбочки сигарету, закурил.
— Вот что, Валерия. Выслушай меня внимательно. Со мной вытворяй что хочешь, но Катю не трогай.
— Ой!
— Что — ой?
— Значит, ты меня обманывал.
— В каком смысле?
— Значит, тебе эта девка дороже, чем я?
Как с ней разговаривать, я не знал, а убить ее до кучи к тем двум — не мог.
— Лера, скажи честно, ты нормальная?
— Конечно, любимый. Но ты просишь о невозможном. С какой стати я буду заботиться о сопернице? Я обещала, что буду хорошей женой, но измены не потерплю. Не надейся. Я не святая. Я очень ревнивая. Поклянись, что между вами ничего не было.
Подыгрывать ее гнусной игре, замешанной на крови, было невыносимо, но иного выхода не было. Почему-то я больше не сомневался, что Катина жизнь, как, возможно, и моя, полностью зависит от настроения чумовой девицы. Сказать по правде, я испытывал к ней довольно сложные чувства. Ненависти не было в моем сердце. Ею правила злая дурь, но она была глубоко несчастна, хотя и не догадывалась об этом. Всемогущий творец посмеялся над ней, уродив для роковых забав, для которых этот мир мало приспособлен. Недалек тот час, когда ей придется в этом убедиться. Я отлично понимал, почему с таким остервенением оберегает ее Могол. Уж ему ли не знать, что этот роскошный цветок, взращенный на помойке, без его опеки не перезимует и дня.
— Любимый, ты готов? — спросила она, не дождавшись клятв.
— К чему?
— Как к чему? — Недоумение ее было забавно, как и все, что она делала. — К исполнению супружеских обязанностей, к чему же еще.
— Лерочка! — взмолился я. — Ну зачем я тебе, ну зачем? У тебя же столько мужиков на выбор.
Вдруг она пригорюнилась, ясные очи затуманились.
— Ты не веришь, да? Думаешь, я вздорная, порченая? Думаешь, у меня только одно на уме, да? Хочешь докажу, что не так?
— Докажи.
— Сама не знаю, что со мной. Я на тебе заторчала, Сашенька. Ты такой смешной! Так улыбаешься хорошо, губки кривишь. У меня таких мальчиков не было, честное слово. Не хочу, чтобы ты о ней думал… Она скверная, капризная. Она тебя не стоит. Честная давалка — и больше ничего. Да с ней через неделю от скуки сдохнешь. А я тебе ребеночка могу родить. Такого маленького-маленького пупсика. Ведь хочешь такого, да?
— Что с Катей, скажи?
— Да что с ней может быть, с кобылой двуногой? Каплю кровишки спустили, чтобы тебя попугать.
— Меня попугать?
— Ну да. Папочке чего-то от тебя нужно, вот он тебя и доводит. Называется психологическая обработка. Он тебя на этой девке подловил, а ты не догадался, глупыш.
— Значит, все было подстроено?
— Конечно, подстроено. Теперь папочка знает, как тебе девка дорога. Увы, я тоже знаю.
Слишком все это было похоже на правду, чтобы я усомнился. С робкой надеждой уточнил:
— Значит, и с этими, которые ее мучили, тоже подстроено?
— Конечно, подстроено. Но замочил ты их по-настоящему. Сделал таких хорошеньких двух жмуриков. И пальчики оставил на пушке. Храни тебя Бог, мой любимый! Теперь ты весь в папочкиной власти. Но я тебя спасу.