— Мы внимательно ознакомимся с вашим проектом Устава, господин Меандров, — сделал ударение Власов на слове «проектом», давая понять, что любой законченный документ в РОА должен исходить только от ее командующего. — И над названием новой повстанческой армии тоже основательно одумаем: стоит ли нам предавать забвению заслуги нашей Русской Освободительной армии, — не скрывал Власов, что самолюбие его слегка задето. — Тем более — в угоду советской пропаганде.

— Думаю также, что в обеих повстанческих зонах нам следует создать кратковременные офицерские и унтер-офицерские курсы, которые бы не только готовили новые кадры, но и проводили военно-идеологическую переподготовку бывших советских командиров.

— Следовательно, в обе зоны нам нужно будет десантировать группы инструкторов, — молвил генерал Малышкин, — укомплектованные преподавателями нашей офицерской и разведывательной школ.

— И вновь-таки усилив их воспитанниками Фридентальских курсов.

— Нужно будет внимательно посмотреть курсантов Фриденталя, — задумчиво молвил Власов. — Да подобрать хотя бы парочку настоящих сорвиголов, вроде того, помните, который прошел тылами и красных, и немцев, от Маньчжурии до Берлина?

— Если вы имеете в виду того белоказачьего офицера, которого послал атаман Семенов, — молвил Малышкин, — то речь идет о белогвардейском ротмистре князе Курбатове [63] .

— Припоминаю, припоминаю, — зашелся морщинами высокий лоб командарма. — О нем как об образце истинно русского казачьего офицера говорил как-то Петр Краснов. Удивительная, утверждают, личность. Правда, теперь он уже вроде бы в чине полковника.

— Только как об удивительной личности о нем и можно было говорить. Кстати, после прибытия в Берлин князя Курбатова приняли Кейтель, адмирал Канарис, Кальтенбруннер и, как утверждают, даже Гиммлер. Несмотря на свой богатый опыт, Курбатов все же прошел курс обучения в замке Фриденталь, где его готовили уже как резидента разведки и будущего руководителя повстанческого движения.

— Если удастся привлечь этого человека к нашей борьбе, — заинтригованно молвил начальник штаба РОА, — то это можно будет считать большим успехом. Такой офицер, наверное, способен дать фору самому Скорцени.

28

В те минуты, когда самолет с членами миссии на борту приземлялся на военном аэродроме неподалеку от Будапешта, генерал-полковник королевской жандармерии Фараго Габор еще не знал, что летное поле его на какое-то время оказалось под контролем охранного отряда Ференца Салаши.

Спускаясь по трапу, он с любопытством посматривал на приближающуюся группу людей в гражданском, будучи уверенным, что его встречают чиновники из министерства иностранных дел или же сотрудники 2-го отдела Генштаба [64] . И лишь когда инспектор жандармерии узнал в рослом плечистом мужчине отставного майора Гёзу Унгвари, он все понял. Генералу уже приходилось встречаться с Унгвари в тридцать восьмом, когда тот проходил по делу Салаши; да и потом, когда, уже в сороковом, тот вместе с руководителем нилашистов вышел на свободу и получал заграничный паспорт в качестве «гостя Третьего рейха».

Тогда Габор, который терпеть не мог нилашистов, надеялся, что пребывание «в гостях» этого типа затянется на десятилетия. Но этого не случилось. Когда же недавно генерал опять услышал о нем, то не придал особого значения: еще одна неприятная весть в череде многих других, куда более угрожающих.

— Ба, да это же королевский инспектор королевской жандармерии?! — разыграл удивление Унгвари, о котором даже из тюрьмы доходили сведения, как о человеке крайне жестоком и мстительном.

И в заключении, и на свободе его одинаково побаивались и оказавшиеся в застенках венгерские нацисты, и «красные венгры», и даже отпетые уголовники. Хотя, кто знает: возможно, люди именно с такой репутацией и нужны сейчас растерзанной войнами, слабеющей Венгрии.

— Что здесь происходит? Почему вы оказались на поле аэродрома? — все еще пытался сохранять присутствие духа жандармский генерал.

Однако Унгвари счел его вопросы сугубо риторическими. По-жандармски риторическими.

— Я давно знаю, что Сталин состоял в агентуре русской, царской, если быть точным, охранки, но не знал, что он является еще и агентом венгерской королевской жандармерии.

— Я об этом тоже не знал, — уязвленно парировал генерал.

— Бросьте! Лучше скажите, когда он завербован и под какой кличкой числится.

Одной из примет этого верзилы стало то, что он никогда не улыбался. То есть время от времени он пытался изобразить нечто похожее на ухмылку, но всякий раз у него это переходило в некое подобие волчьего оскала.

По матери Унгвари был полувенгром-полупеченегом, по отцу полуавстрийцем-полутурком. Как эта гремучая смесь кровей и характеров уживалась в одном человеке, этого венгерский обер-жандарм Габор представить себе не мог. Впрочем, сейчас от него никто и не требовал напрягать по этому поводу свою фантазию.

— Насколько мне известно, вы тоже оказывали определенные услуги нашему ведомству, — с тоской осмотрел генерал летное поле военного аэродрома и небольшую группу людей у входа в его командный пункт.

«Какого же дьявола встречу нашей миссии на летном поле не организовал Хорти?! — подумалось главе миссии. — Хотя бы графа фон Анташа с несколькими лейб-гвардейцами прислал! Как-никак мне выпало доставлять секретный документ государственной важности».

— Даже не пытаюсь скрывать: действительно оказывал, когда это касалось ликвидации коммунистов. Я и сейчас готов предоставить вам длинный список тех, кого давно следовало бы отправить на виселицу.

— Судя по тому, как безнаказанно ваши люди орудуют на военном аэродроме, вскоре вы сами способны будете разобраться с людьми из этого списка.

— Вот теперь-то вы, наконец, заговорили, как подобает говорить генералу жандармерии.

— Нас что, берут под стражу? — попытался гордо вскинуть подбородок полномочный министр и чрезвычайный посланник Хорти Сент-Ивани Домокош, вышедший из самолета вместе с генералом и графом Телеки Гёзой. Вот только Унгвари попросту проигнорировал его любопытство.

— Вы, генерал, встречались со Сталиным в сопровождении членов вашей миссии? — спросил он Габора.

— Переговоры вел я один. Однако Сталин не удостоил меня чести быть принятым.

— Какое неуважение к венгерской жандармерии! — артистично возмутился Унгвари.