И вот теперь уже настала очередь генерала Габора снисходительно улыбнуться:

— А почему вы так заволновались, господин Салаши? Разве не в ваших интересах, чтобы Хорти объявил перемирие и прекратил всякие боевые действия против русских, вызвав тем самым негодование Берлина? Так что, наоборот, — подался вперед, упираясь руками в колени, генерал Габор, — вы должны просить, чтобы я подтолкнул регента к такому решению. А значит, подтолкнул его к политической пропасти.

Часть вторая

Вершители судеб могут распоряжаться всеми судьбами, за исключением своей собственной.

М. Булгаков

1

Столица Венгрии встретила штурмбаннфюрера СС Отто Скорцени теплынью запоздалого бабьего лета, суровым величием мрачных башен крепости, давно и навечно возвысившейся на высоком берегу Дуная; и армадами вражеских штурмовиков, уверенно прорывавшимися над предместьями Кебаньи и Эрде — к холмам Буды и старинным особнякам Пешта.

Дунай все еще испарял легкую дымку, отдавая городским поднебесьям накопленное за лето тепло. Однако воды его уже становились по-осеннему свинцовыми, и, казалось, стоит ударить морозам, как река покроется не льдом, а погибельной оболочкой из свинца, который она вобрала в себя за годы войны со всех берегов: от источных верховий до болотистого устья.

Не так уж часто приходилось Скорцени бывать здесь, на венгерских берегах Дуная, но всякий раз сознание его проникалось каким-то особым волнением, особым трепетом, напоминая ему о том, что он ступает по земле своих предков.

Уже после «будапештского» совещания в «ситуационном блоке» в «Вольфшанце», Гиммлер пригласил его в кабинет, в котором находился представитель рейхсфюрера в ставке, штандартенфюрер СС Винхоф. Выставив штандартенфюрера за дверь и усевшись на его место за столом, рейхсфюрер вальяжным жестом предложил Скорцени кресло и затем долго сидел, молча уставившись в какую-то точку между дверью и шкафом для бумаг.

— Вы что, порой действительно ощущаете в себе порывы венгерской крови? — спросил он, уже окончательно усыпив бдительность обер-диверсанта рейха.

— Я всегда чувствовал себя германцем, господин рейхсфюрер, — довольно резко отреагировал Скорцени, поражаясь самой сути этого странного вопроса. — И сейчас, когда над рейхом нависла угроза, чувствую себя еще более правоверным германцем, чем когда бы то ни было.

— Ну, это понятно, — едва слышно проговорил рейхсфюрер, пытаясь понизить тональность разговора. — Однако я спрашивал о зове вашей венгерской крови.

— Никакого «зова» не было, и быть не может, — прогромыхал своим рокочущим басом Скорцени. — Исключено. Никакого иного зова, кроме зова германской крови, я никогда не ощущал.

— Это не так уж и хорошо, как вам кажется, штурмбаннфюрер, — как-то безынтонационно произнес Гиммлер, так и не давая обер-диверсанту подсказки: почему он вдруг затеял этот разговор.

— Давайте внесем ясность, господин рейхсфюрер. Независимо от того, ощущаю я зов своей венгерской крови, или не ощущаю, операцию я буду проводить со всей возможной жесткостью и… — с трудом подыскал он нужное слово, — убедительностью, дьявол меня расстреляй.

— Мы с фюрером в этом не сомневаемся, Скорцени. И вообще, речь сейчас не о доверии вам. Никаких сомнений в вашей преданности рейху у нас не возникает.

— О чем же тогда мы говорим, господин рейхсфюрер? — с явным вызовом поинтересовался Скорцени, уже в который раз демонстрируя Гиммлеру, что разница в чинах и должностях его не смущает.

И единственное, что способно было хоть как-то утешить рейхсфюрера, так это то, что точно так же обер-диверсант вел и ведет себя с Борманом, Канарисом, Кейтелем или Кальтенбруннером, не говоря уже о Шелленберге.

— В курсе того, о чем я хочу поговорить с вами, Скорцени, пока что только фюрер, и никто больше. Как вы понимаете, это свидетельствует об особой секретности вашего будущего задания.

— Я приучен хранить тайны рейха.

— Мы пока что не знаем, как будут разворачиваться события в Венгрии. Но одно мы знаем твердо: ни русским, ни самим венграм отдавать Венгрию сейчас нельзя.

— Особенно венграм, — охотно поддержал его обер-диверсант рейха.

— Венгерская нефть, живая армейская сила, значительные территории Венгрии, позволяющие растянуть фронт русских и сдерживать их на чужой, а не на германской земле. Все это в наши дни бесценно.

— И мы не отдадим Венгрию, дьявол меня расстреляй!

— Хорти, ясное дело, способен хоть сегодня предать нас, — не стал полагаться на заверения шефа диверсантов Гиммлер, — поэтому от него следует избавиться. Желательно, бескровно и с почестями. Вы поняли меня, Скорцени, — с почестями.

— «Желательно», — бесцеремонно напомнил ему штурмбаннфюрер то первое условие, которое только что сам же Гиммлер и выдвинул.

— Кем же мы можем заменить адмирала Хорти? Единственным влиятельным человеком, способным составить достойную замену регенту, является все тот же, давно известный вам Ференц Салаши.

— Как и следовало предположить, — угрюмо покачал головой Скорцени.

— Но у него просматриваются сразу три недостатка. Во-первых, Салаши так же ненадежен, как и Хорти; во-вторых, за Салаши стоит слишком влиятельная сила, которая будет порождать у него соблазн в самое трудное для рейха время выйти из-под нашего контроля и почувствовать себя правителем Великой Унгарии или как они ее там называют.

— Но самое страшное заключается в том, что в какой-то степени Салаши тоже венгр.

— Вы абсолютно точно угадали мысль. Не мою, нет, а самого фюрера. Но поскольку вы, Скорцени, тоже «в какой-то степени», извините, венгр, — улыбнулся Гиммлер собственному остроумию, — то возникла мысль: а не поставить ли во главе этой страны вас?

— Поздравляю с удачной шуткой, господин рейхсфюрер!

— Эт-то уже не шутка, Скорцени.

— То есть я должен воспринимать это как решение фюрера?!

— Пока что вы восприняли мое сообщение так, словно смертельно испугались самой мысли о возможном восшествии на венгерский престол.

— Удивился такому подходу к решению венгерской проблемы — так будет точнее. Поэтому хотел бы ясности. Меня действительно рассматривают как претендента на пост регента Венгрии?

— Скорее, на пост диктатора. По-моему, вы были бы идеальным диктатором, в сравнении с которым все остальные доселе известные попросту померкли бы, — осклабился Гиммлер. — А что: Муссолини, Хорти, Скорцени…

— Вы убедили меня, господин рейхсфюрер. Уже начинаю чувствовать себя правителем Венгрии.

— Правда, мы с фюрером к окончательному мнению по этому вопросу еще не пришли. Но перед совещанием фюрер неожиданно спросил меня: «Это правда, что этнически Скорцени тоже связан с венгерской нацией?» Я ответил: «Какими-то корнями — да, связан». Он довольно долго молчал, а затем произнес: «Проверьте, Гиммлер. В конце концов, Салаши тоже лишь на треть венгр, и настоящая его фамилия — армянская». Я тотчас же позвонил в секретный отдел РСХА и там поинтересовались вашим «досье».