– Спасибо за чай.
– Да не за что!
– Но я все-таки не понимаю. Все, кого я встречал, сразу же просили чего-нибудь такого… эдакого… Дворец, полный сокровищ. Гарем на сотню роскошных женщин… ну, этого тебе, конечно, не надо…
– А ты откуда знаешь? – перебила она. – Нельзя просто так брать и додумывать за человека. И кстати! Не называй меня больше лапочкой, душечкой и так далее. Меня зовут Хейзел.
– А-а, вон оно что! – До меня дошло. – Значит, ты хочешь прекрасную женщину? Прости, не догадался сразу. Ну, давай, загадывай желание. – И я в третий раз скрестил руки и приготовился.
– Нет, – покачала она головой. – Ничего не надо. Мне и так хорошо. Как тебе чай?
Я ответил, что за всю свою долгую жизнь ни разу не пробовал такого восхитительного чая.
Она спросила, не помню ли я, когда впервые ощутил потребность исполнять чужие желания и нет ли у меня навязчивого чувства, что я обязан всем угождать. А потом начала расспрашивать о моей матери, и я вынужден был сказать ей, что обо мне нельзя судить по тем же правилам, что и о простых смертных, ибо я – джинн, могущественное и мудрое создание, волшебное и таинственное.
Тогда она спросила, люблю ли я хумус. Я сказал «да», и она поджарила мне питу и разрезала на кусочки, чтобы удобнее было макать в хумус.
Я поел. Было очень вкусно. И, главное, хумус навел меня на мысль.
– Если бы ты только пожелала, – предложил я услужливо, – я мог бы накрыть для тебя стол, достойный султана. Только представь себе: череда изысканных яств, одно другого краше, и все – на золотых тарелках. Тарелки потом можешь оставить себе.
– Да зачем? – улыбнулась она. – Все и так хорошо. Пойдем лучше погуляем.
И мы пошли гулять по городу. С каким удовольствием я размял ноги впервые после стольких лет! Мы дошли до парка и сели на скамеечку у озера. Было тепло, но ветрено, и ветер налетал порывами, швыряя нам в лицо сухую листву.
Я рассказал Хейзел, как в детстве мы, джинны, любили подслушивать, о чем толкуют между собой ангелы, а те швыряли в нас кометами, если заметят, что мы подслушиваем. Потом рассказал, как настали плохие времена, как между джиннами начались войны и как царь Сулейман навострился сажать нас во всякие емкости – в бутылки, лампы, глиняные горшки.
А она рассказала мне о своих родителях, которые погибли в авиакатастрофе и оставили ей дом. Рассказала о своей работе – оказалось, она рисует картинки к детским книжкам. Работу эту она нашла по чистой случайности – после того, как поняла, что никогда не станет по-настоящему профессиональным иллюстратором медицинских книг. Она рассказала, какое это счастье, когда приходит очередная книжка, которую ей предстоит украсить картинками. И еще она работает в местном колледже – один вечер в неделю преподает взрослым, учит их рисовать с натуры.
Я не увидел в ее жизни никаких изъянов, никаких пустот, которые можно было бы заполнить желаниями, – кроме одной.
– Ты и вправду хорошо живешь, – сказал я. – Но тебе не с кем разделить твою прекрасную жизнь. Только пожелай – и я дам тебе идеального мужчину. Или женщину. Кинозвезду. Богача… богачку…
– Не надо, – сказала она. – Мне и так хорошо.
Мы встали и пошли обратно к ней домой, по улицам, разукрашенным к Хэллоуину.
– Как-то это неправильно, – проворчал я. – Люди всегда чего-то хотят.
– А я не хочу. У меня и так есть все, что нужно.
– Но что же мне тогда делать?
Она задумалась на секунду, а потом указала на двор перед домом:
– Можешь сгрести листья в кучу.
– Таково твое желание?
– Да нет же! Это просто чтобы тебе было чем заняться, пока я приготовлю ужин.
Я сгреб листья в кучу под изгородью, чтобы ветер опять не разогнал их по двору. После ужина я помыл посуду. И отправился спать в гостевую спальню.
Не сказать, чтобы Хейзел вовсе не нуждалась в помощи. И я ей помогал. Выполнял всякие мелкие поручения, забирал заказы из бакалейной лавки и магазинчика художественных товаров. В те дни, когда ей подолгу приходилось сидеть за работой, она разрешала мне размять ей шею и плечи. Руки у меня хорошие, крепкие.
Незадолго до Дня благодарения я перебрался из гостевой спальни в хозяйскую, и мы с Хейзел легли в одну постель.
Наутро я проснулся первым и долго рассматривал ее лицо. Во сне она корчила забавные рожицы. Потом солнечные лучи доползли до ее подушки, и Хейзел открыла глаза, посмотрела на меня и улыбнулась.
– Знаешь, а ведь я никогда не спрашивала… – Она запнулась, но потом продолжила: – Как насчет тебя? Чего бы ты сам пожелал, если бы у тебя было три желания?
Я задумался. Потом обнял ее, и она положила голову мне на плечо.
– Да ничего, – сказал я. – Мне и так хорошо.
Сказка ноября
Жаровня была маленькая, квадратная, из какого-то старого металла, почерневшего от огня, – то ли медь, то ли латунь. На гаражной распродаже она бросилась Элоизе в глаза из-за причудливых украшений: корпус и ножки обвивали странные существа вроде морских змей или драконов. У одного не хватало головы.
Жаровня стоила всего доллар, и Элоиза купила ее, а заодно взяла красную шляпку с пером на боку. В шляпке она разочаровалась еще по дороге домой и решила, что надо будет кому-нибудь ее подарить. Но дома Элоизу поджидало извещение из больницы, и ей стало не до безделушек. Жаровню она поставила в саду за домом, шляпку запихнула на верхнюю полку шкафа в прихожей и больше о них не вспоминала.
Шел месяц за месяцем, и с каждым днем Элоизе все меньше хотелось выходить из дому. С каждым днем она теряла силы. Спать она стала на первом этаже, потому что ходить было больно, подниматься по лестнице – слишком тяжело. Да и вообще, так проще.
Пришел ноябрь, и Элоиза поняла, что Рождества она уже не увидит.
Бывают такие вещи, которые невозможно просто взять и выбросить. И невозможно допустить, чтобы люди, которых ты любишь, нашли их, когда тебя не станет. Такие вещи можно только сжечь.
Элоиза взяла черную папку с бумагами, письмами и старыми фотографиями. Вынесла ее в сад. Набила сухими ветками и коричневыми бумажными пакетами жаровню и подожгла зажигалкой для барбекю. Дождалась, пока огонь разгорится, и только тогда раскрыла папку.
Начала она с писем, прежде всего с тех, которые не предназначались для чужих глаз. Когда Элоиза училась в университете, там был один профессор, и у них случился, если это можно так назвать, роман, который очень быстро зашел в тупик, очень кривой и мрачный. Все письма профессора были сколоты вместе скрепкой. Элоиза вынимала их из пачки одно за другим и бросала в огонь. Фотографию, на которой они были запечатлены вдвоем, она бросила последней и дождалась, пока та съежится, почернеет и рассыплется.
Потом она снова раскрыла папку и вдруг поняла, что не помнит, как звали того профессора и что он преподавал. И даже не помнит, почему ей было тогда так больно, что на следующий год она едва не покончила с собой.