Аля поймала за руку Зину Кочеткову.
– Что случилось?
– Ужас, – зашептала та, – дай бог сил этот день пережить. Володя Сачков на тропинке, что по верху оврага тянется, мопед нашел. Говорит, крови там! Море! Вот же кошмар! Сначала Гена, а теперь Федя.
– Может, бродяга какой помер, – торопясь за Зиной, прошептала Аля.
Кочеткова начала креститься и читать молитву.
– Бомжи на мотиках не катаются.
– Не надо мальчика заранее хоронить, – рассердилась Алевтина, – может, он упал, поранился, лежит в кустах и крикнуть не может.
Но, очутившись на месте происшествия, Алевтина поняла, что надежды найти Федю живым нет. Мопед, лежавший сбоку от тропинки, принадлежал Гене, именно на этом железном коне сын Лазаревых уехал из дома. И крови на земле было столько!
Але стало дурно, а Вадим Глебович начал гнать народ по домам. Кузнецов оставил лишь нескольких крепких мужчин, которые обыскали округу, но ничего не нашли.
На следующий день прибыли водолазы, обшарили текущую внизу реку Гуську и подняли труп Феди.
Михаил Иванович протяжно вздохнул:
– Охо-хо! Начальник всей милиции Собакин приехал, Кузнецов мне сказал, что Федю вчера убили, кровь на тропинке не свежая, и тело так выглядело, что понятно: оно почти сутки в воде пролежало. Первым Федор погиб, а Гена на следующий день. Собакин участкового в сторону отодвинул, сам всем заниматься начал.
Алевтина поежилась:
– Я останки не видела, папа тоже, но Петя Рогачев присутствовал, когда Федю со дна доставали, он сказал, что голова у мальчика почти отрублена была. И сразу по селу слух пополз: в округе завелся маньяк. Он нападает на мальчишек. Большинство дачников тут же засобиралось в город. Я растерялась, не зная, ходить ли мне теперь к Лазаревым на огород. Деньги-то за работу заплатили вперед, значит, надо являться, но ведь у хозяев такое горе. Папа с мамой на работу ушли, посоветоваться мне было не с кем. И тут в избу влетел Петр Михайлович и отвесил мне затрещину.
Аля замолчала.
– Лазарев вас ударил? За что? – удивился Денис.
Алевтина подперла щеки кулаком.
– Вадим Глебович вечером того дня, когда Федю обнаружили, всех жителей допрашивать начал, по одному к себе вызывал и выяснял: не видели ли они постороннего, как он выглядел, но всех опросить не успел. До меня очередь на следующий день рано утром дошла, я сказала: мальчики какую-то игру затеяли… Ну и рассказала Кузнецову про переодевание да обмен мотиками. Может, и не упомянула бы про это, но Вадим Глебович спросил: «Как ты думаешь, почему у Феди мопед и одежда Гены оказалась? Чего они придумали?» Поговорила я с участковым, домой вернулась, хлопочу на кухне, и вдруг врывается Петр Михайлович, хватает меня, трясет, кричит:
– Тварь! Почему ребенка не остановила? Не приказала ему чужое барахло снять? Поступи ты так, Федя бы сейчас живым был. Мразь!
И как зафигачит мне! Я к стене отлетела, головой о шкафчик ударилась, в ушах звон пошел… А он ушел. Когда отец с работы вернулся, у меня фингал налился на пол-лица. Мама хотела участковому пожаловаться, но папа ее остановил:
– Не надо. У мужика чердак от горя снесло. Он не в себе. Аля, прости его.
На следующий день Петр Михайлович пришел, принес шубу норковую, конверт с деньгами, обнял меня и прощения попросил:
– Извини, Алевтина, сам не помню, что творил. Возьми манто, носи на здоровье. Не отказывайся, хочу вину искупить, стыдно мне. И иди прямо сейчас, помоги Анне Ивановне вещи сложить, уезжаем мы.
Я к Лазаревым в дом поспешила, тетя Аня дверь открыла, руки у нее тряслись, она мне сказала:
– Спасибо, Алечка, что пришла, за работу тройную цену заплачу. Ох и синяк у тебя. Очень прошу, не рассказывай никому, откуда бланш. Петру и без того тошно. Прости нас, Христа ради, обезумели мы все.
Я ей ответила:
– Денег мне за сбор вещей не надо. Безвозмездно помочь пришла, не обижайте, не предлагайте плату. И я не понимаю, при чем тут Петр Михайлович? Я крыльцо босиком мыла, поскользнулась, ударилась о перила, теперь ночью от фонаря под глазом светло.
Она меня обняла:
– Спасибо, Алечка, милая ты девушка. Деньги не стану совать, дай тебе Боже жениха хорошего. Давай работать. Сходи в маленький домик, принеси оттуда коробки, книги в них сложим.
У них на участке стоял сарай, добротный, каменный, но без окон, в нем всякий хлам хранился. Дверь туда не запирали, я ее распахнула, выключателем щелкнула… гляжу… Евгения Федоровна стоит, глаза закрыты, голова набок. Я попятилась, говорю:
– Здрасте, я за картонками пришла…
И тут до меня дошло! Она не стоит, а висит!
Алевтина замолчала.
– Вот такое лето получилось, – пробормотал Михаил Иванович, – захочешь – не забудешь. Дети погибли. Евгения повесилась.
– Она всегда, когда скандал Петру Михайловичу закатывала, кричала: «Суну голову в петлю», – повторила сказанное ранее Алевтина, – но ведь истерички часто суицидом грозят. Анна Ивановна дочери один раз выговорила: «Женя, ты от безделья бесишься, надо хоть что-то делать, тогда дурь из головы вылетит». А она вот… на самом деле… того… Просто кошмарное лето! Черное! И до кучи чуланчик и дом Лазаревых сгорели. Во как! Хорошо, что лаборатория Франциски не полыхнула, мог бы пожар на всю округу выйти.
– Лаборатория? – спросила я.
– Жена Волкова ученая была, – разъяснила Аля, – доктор. К ней все гуськовцы бегали, если чего заболит. Она не таблетками лечила, а каплями, аппарат у нее был. Она человеку что-то вроде ложек в руки давала, на экран прибора смотрела, а потом микстуру делала. Папа к ней ходил, на желудок жаловался, Франциска Яновна отца на своем агрегате проверила и маме объяснила:
– Ему нельзя ни капусту, ни морковь есть.
Мама так удивилась:
– Овощи полезны, они со своего огорода, без химии.
Франциска возразила:
– Не все полезное можно есть. Хотите мужа от колик избавить? Не давайте ему то, что я сказала. Не хотите? Пусть полезные кочаны жует, но у меня тогда больше не показывайтесь!
– Я ей поверил, – подхватил Михаил Иванович, – жена вкусно солянку готовит, прямо объедение, так с того дня я ни разу ее не пробовал. И что? Болеть перестало. Умная женщина, работящая, врач хороший, не то что Евгения Федоровна, та лежебока отменная была, нигде не служила, по дому не крутилась, в гамаке валялась. От скуки на родных кидалась. Если баба истерит, значит, у нее свободного времени навалом. Когда на руках дети, муж, мать пожилая, да еще за оклад пахать надо, некогда свары устраивать и сил на них нет. Все скандалистки лентяйки.
– Папа, – укорила его дочь, – о покойных плохо не говорят.
– А если хорошего сказать нечего? – насупился Михаил Иванович. – Тогда как?