– А что, детей-внуков у них нет? – спросила Иноземцева.
– Говорят, нет никого.
Никто, включая их, не знал, что Лера, ввиду своей секретной службы, всю жизнь остерегалась иметь детей.
– Бедные, – вздохнула Галя. – Вот и у нас только Юрочка.
Владику захотелось съязвить: «А вот не надо было тебе аборты делать», – но сдержался.
Они вернулись к машине, разместились, поехали. На Тверской нагнали плетущийся похоронный автобус.
– Тебе наш Юрочка часто звонит? – спросила Галя.
– Пару раз в месяц, по скайпу. Отмечается, – криво усмехнулся Иноземцев.
– Погостить не звал?
– Зовет. Но неактивно. Да и что я там, у них в пустыне, буду делать? Жена его говорит только по-английски, дети (то есть внуки наши) тоже. А уж правнучка – тем более. Ты давно у них была?
– В прошлом году.
– Как там Денис? Валентин?
– Ух ты, помнишь, как их зовут.
– Почему ж нет? Они ведь внуки мои как-никак. Вот только по-русски ни бум-бум. Как можно было так детей воспитать, я удивляюсь!
– Вечно ты к Юрочке с претензиями. Самому под восемьдесят, Юре за пятьдесят, а ты все его воспитываешь.
– А ты вечно все ему позволяешь. И прощаешь. Избаловала. Недосуг ему было собственных детей русскому языку выучить! Тебе-то хорошо. Можешь с внуками по-английски щебетать. Как у тебя с языком-то? Не забыла?
– Ну что ты, Владичек! Я ведь преподаю до сих пор.
– Ишь ты!
– Я и на здоровье особо не жалуюсь. Нас ведь по нему когда-то отбирали. Как любил шутить тогда Юра Самый Первый: отбирали по здоровью – а спрашивают по уму.
– Но в твоем конкретном случае, как я понимаю, еще и Провотворов помог.
– О чем ты говоришь, Владичек! Он, возможно, на первом этапе, когда в ДОСААФе личные дела парашютисток шерстили, посодействовал. А дальше что он там мог? В космос по блату не летают. Если б врачи нашли у меня хоть какую малую бяку, никто бы меня в отряд не взял.
– А ты оказалась тогда права, после полета Валентины, что ушла из Звездного. Никто из вашего первого женского набора больше на орбиту не вышел.
– Права-то права, но жилось бы мне в городке лучше. Особенно в последние советские времена, когда Горбачев реформы затеял. В Звездном народ до девяносто первого года как сыр в масле катался – по сравнению с остальным Союзом, конечно.
– Да, а нам всем за маслом и за сыром в очередищах постоять пришлось, и ты оказалась не исключением, – меланхолически заметил водитель. – А что, кстати, Провотворов? Как он?
– Провотворов умер в восемьдесят шестом году. В возрасте восьмидесяти лет. Я за него даже порадовалась: не дожил до горбачевских разоблачений. Он бы второго развенчания Сталина и тем более охаивания всего советского образа жизни точно не перенес бы.
– Вы встречались с ним?
– Как тебе сказать… Его судьбой я, между делом, интересовалась. Когда я от него ушла, он довольно быстро нашел себе бабищу – лет сорока пяти, настоящая «служба бэ», как он сам говорил. То ли официантка была в Звездном городке, то ли буфетчица. Так они вместе с ним и прожили. В семьдесят первом он в отставку ушел. Потом, в последние годы, он на ней все-таки женился, в своей квартире в Доме на набережной прописал. Она крепко его держала. Я знаю, что он перед смертью несколько раз порывался со мной встретиться – но она ему не позволяла. И только когда он совсем стал плох и было ясно, что из клиники уже не выйдет, она наконец соизволила меня к нему, по его просьбе, пригласить. – Галя вздохнула, мысленно возвращаясь к не самым радужным воспоминаниям. – Поехала я на Грановского. Лежит такой Иван Петрович – маленький, худенький, в пижамке. Осунувшийся.
– Ты, наверно, тогда порадовалось, – заметил как бы в сторону Иноземцев, – что не осталась рядом с ним до его последнего часа.
– Дурак ты, Владик! – с чувством произнесла Галя и замолкла, поджав губы.
– Прости. Не буду больше язвить. Продолжай.
– А что говорить? Совсем он не похож на себя был. Совсем не властный, как я его помнила. Мягкий какой-то, податливый. Попросил у меня прощения – совсем для него нехарактерно, слова «извините» в его лексиконе, насколько я помнила, раньше вовсе не было. «За что простить-то?» – спрашиваю. «За все, – говорит. – Что голову тебе, молоденькой, морочил, жизнь портил». А потом бормочет шепотом: «Помнишь, как я тебе претензии предъявлял, что Королев, дескать, узнал о нашей с тобой связи?» Я говорю, конечно, помню, как такое забыть. А он: враки это все. А я: в каком смысле? А он: «Ничего не знал тогда Королев. Это я все придумал». – «Придумал – что?» – «Что он, дескать, знает». Страшно я тогда удивилась: «Зачем понадобилось тебе придумывать? Почему?» А он: «Очень мне тогда расхотелось тебя в космос пускать. И не хотел, чтобы ты дальше в полку служила. С космонавтами молодыми якшалась. И чтобы с Владиславом своим жила, тоже не хотел. Я мечтал, – говорит, – чтобы все опять стало по-старому, как прежде: чтобы ты по-прежнему одной моею была». Я только руками развела: «Странный ты выбрал метод, товарищ генерал-майор». Он осклабился: «Я, между прочим, уже генерал-лейтенант. – Видишь, для него звание даже тогда, на пороге вечности, все равно было важно. А потом он вздохнул и сказал: – Ты прости меня, дурака». И поцеловал мне руку. Сроду он ни мне, ни кому другому рук не целовал. И заплакал.
Тут и Галя прослезилась, смахнула пару слез со щек.
– Вот видишь, – сказал Владик. – А ты меня тогда за то, что я якобы про твою связь всем трезвоню, гнобила.
– И ты меня тоже, Владик, прости, – с чувством произнесла она.
– «Прости» и для тебя тоже слово нехарактерное.
– Старею, видать, – усмехнулась она.
Иноземцев, так и не потеряв из виду похоронную процессию (которая, впрочем, ползла со скоростью не более разрешенных шестидесяти), добрался до погоста. Кладбище именовалось Богословским и было расположено в непосредственной близости к Москве. Судя по старинной ограде, не хоронили там давно, а если и предавали кого земле, то только по специальному распоряжению.
– Ишь ты, – сказал Владислав, – какое выдающееся место!
– Здесь ее отец похоронен, – сообщила Галя, – генерал Старостин, и маманя, Ариадна Степановна.
– Откуда ты знаешь?
– Мне вчера Вилен по телефону сказал.
Речей над могилой не было. Вилен сидел на поставленном специально для него стульчике и, не скрываясь, плакал. Могильщики завершили ритуал споро. На гроб полетели комья земли. Когда все было кончено, Вилен жестом подозвал Галину и Владислава и властно произнес: «Поедем, помянем». Они переглянулись: мы вроде не собирались, но делать нечего, вдовец пригласил.
Снова сели в машину, потащились назад в город.
– А как супруг поживает? – спросил Галю Владик.