На второй день, посоветовавшись с Оокой, я обратился с просьбой. Подавать нам французский завтрак, а кроме того — две порции фруктов. На завтрак и на ужин — черную икру. На ужин — вино. Для Ооки — сигареты высшего сорта, две пачки в день. А если нам что-либо понадобится во время экскурсий, чтобы мы могли обратиться к М.
Со следующего утра все, что мы просили, неизменно доставлялось во время завтрака в гостинице. И позже любое наше требование немедленно удовлетворяли. «Настоящий коммунизм!» — поначалу восхищались мы, но вскоре поняли, как неудобно обходиться без денег и не иметь возможности делать покупки.
Например, если я хотел послать своей семье в Токио открытку, надо было накануне определить, кому я собираюсь ее послать, и, сделав заказ, ждать целый день. Все это было так нелепо, что и я и Оока по прибытии в Москву послали домой только по одной открытке. Когда мы выходили в город, я внимательно смотрел по сторонам, но не мог обнаружить ни одного магазина и не видел людей, совершающих покупки. По словам М., для жизни вполне хватает предметов первой необходимости, достающихся по распределению, поэтому граждане избавлены от необходимости делать покупки, но я остро почувствовал, насколько неудобной, насколько несчастливой была реальная повседневная жизнь горожан.
Вот конкретный пример. Когда окончился трехнедельный срок нашего визита, М. сказал, что на этом его обязанность заканчивается. На прощание я хотел подарить ему что-нибудь в знак благодарности и спросил, нет ли у него каких-то пожеланий. Он ответил, что у каждого из нас при себе несколько шариковых ручек, так вот не можем ли мы подарить ему по одной?
Мы с Оокой невольно переглянулись. Отец М. также преподавал в государственном институте, вся семья, должно быть, принадлежала к интеллектуальной элите Советской России, но мы и вообразить не могли, что М. столь стеснен в быту.
Разумеется, мы с Оокой отдали М. все шариковые ручки, которые у нас были. Он, обрадовавшись, горячо нас благодарил, пожелал мне в будущем больше следить за своим здоровьем, а Ооке — творческих успехов и вместо двух пачек выкуривать в день четыре сигареты.
— Да ты мне в сыновья годишься! Вот еще, буду я выслушивать поучения от такого сосунка! — засмеялся Оока, замотав головой.
В тот же день после обеда к нам в гостиницу пришел секретарь Союза писателей в сопровождение переводчика А., доцента Московского университета. Он сообщил нам, что вылет самолета завтра в первой половине дня, нас доставят в Хабаровск, а оттуда на советском корабле мы вернемся в Японию. Он пришел выполнить связанные с этим формальности.
Его заявление было как гром среди ясного неба. Когда мы прибыли в Москву, нам обещали, что на обратном пути нас доставят из Москвы в Париж на «Эр Франс» и Союз писателей возьмет на себя не только оформление всех документов, но и сообщит расписание рейса тем, кто ждет нас в Париже, поэтому мы были спокойны. И вот теперь, когда наступило время лететь в Париж, нам заявляют: «Возвращайтесь в Токио через Сибирь»! К тому же объясняют это тем, что российское государство испытывает нехватку валюты и не может оплатить наш полет из Москвы в Париж.
Я, как глава делегации, продолжал настаивать. У нас обоих неотложные дела в Париже, поэтому, если советское правительство не в состоянии оплатить наш перелет, мы отправимся туда пешком.
На это секретарь сказал:
— Вы знаете расстояние до Парижа? Когда-то давно Наполеон со своей армией, наступая на Москву, был вынужден проделать этот путь пешком, но даже ему это оказалось не по плечу, и он потерпел поражение. Так что не говорите ерунды и соглашайтесь на наше предложение.
Я спросил мнение Ооки. Он также заявил, что отправится в Париж хоть на своих двоих.
Секретарь посоветовал нам предстоящей ночью спокойно все обдумать и вместе с А. удалился.
Надо сказать, нам пришлось немало поволноваться.
Утром на завтрак со стола исчезла черная икра, а вместо нескольких сортов фруктов, которые нам обычно подавали, принесли немного консервированных цитрусовых. Уже одно это говорило о том, что пора уезжать. Мы поняли, что так или иначе нам до полудня придется убраться из этой знаменитой гостиницы.
Однако в десять часов неожиданно появился переводчик М., которому сказали, что мы еще не все осмотрели в Москве, и велели провести с нами экскурсию.
То же самое на следующий день. И на следующий. На четвертый день Оока, едва проснувшись, будучи не в духе, начал меня донимать:
— Я уже согласен лететь через Сибирь, лишь бы вернуться домой. Не можем же мы и в самом деле возвращаться пешком.
За время нашего путешествия я уже не раз испытывал на себе его беспричинные приступы раздражения, поэтому и на этот раз ответил добродушно:
— Не волнуйся. Я тоже не собираюсь возвращаться пешком.
— Но ты же сам во всеуслышанье объявил, что пойдешь пешком, вот они теперь и выжидают, когда ты отправишься в путь.
— Не может быть!.. Они поняли, что я шучу, не бери в голову…
— Скорее сочли тебя за полоумного старика! — эти его слова я пропустил мимо ушей.
Как и в предыдущие дни, пришел М. и с ходу радостно оповестил нас: в Союзе писателей хотели сводить нас на оперу, но не могли, поскольку театральный сезон закончился, однако две недели назад в оперном театре прошла премьера «Дамы с камелиями», тепло встреченная московской публикой, и сегодня руководство страны приглашает на представление делегации иностранных государств, поэтому, если мы желаем, он достанет три билета.
От его слов у Ооки улучшилось настроение, и мы решили сходить на русскую постановку «Дамы с камелиями». Специально для иностранных делегаций тенор, исполняющий партию Альфредо, и баритон в партии Жермона выступят в утреннем спектакле.
Роскошь внутреннего убранства московского оперного театра поразила меня, хоть мы и сидели все трое в самых задних рядах партера. В молодости я дважды видел в Париже «Даму с камелиями», и меня всегда трогала ария, в которой Жермон, отец Альфредо, рассказывает сыну о «Земле и море Прованса». Специальная ложа, отведенная для иностранных делегаций на втором ярусе, выглядела на мой вкус слишком претенциозно, но на сцене, когда поднялся занавес, все было точь-в-точь как в Парижской опере.
И тут случилось нечто неожиданное.
Зрители начали всхлипывать, а то и плакать навзрыд. Ария Жермона «Земля и море Прованса» прошла под аккомпанемент всхлипов и рыданий публики, так что я ничего не мог расслышать. Последние жалобы Альфредо, посещающего умирающую Виолетту, были совершенно заглушены рыданиями зрителей.
Никогда прежде я не видел такого и был в недоумении. Повернувшись, я заметил, что и наш М., закрыв лицо руками, всхлипывает, да что там, рыдал весь первый ярус. Зрители второго и третьего ярусов повскакали с мест и рыдали стоя.
Что происходит? Надо бы завтра спросить, всегда ли русские так «слезливы» на драматических представлениях, подумал я, вновь погружаясь в атмосферу роскошного московского оперного театра, сотрясаемого хором рыдающих россиян. Но про себя продолжал задаваться вопросом — неужто эти неулыбчивые россияне настолько чувствительны к чужому горю?