— Идеологически он не красный?
— С этим все в порядке. При том, что учился на экономическом факультете, к марксистской литературе даже не притрагивался. По его словам, все свободное время он посвящал чтению книг о финансах.
— Неужели? Все же какой-то он неотесанный, кажется дикарем…
— Чего ты хочешь, сын рыбака… Я тоже в его годы был дикарем, разве нет? — рассмеялся я.
На этом наш телефонный разговор закончился. Я понятия не имел, как он может повлиять на зачисление Ёсабуро, но за ужином жена позвонила ему и передала мне трубку.
— Я узнал от вашей супруги, что вам звонил заместитель директора, — сказал он. — Я знал, что моя целеустремленность — залог моего поступления.
— Да, только слишком ты торопишься. Он позвонил всего лишь из дружеского ко мне расположения. Кстати, ты, случаем, по своим убеждениям не красный?
— Нив коем разе. Это он вас спросил?
— Ну и отлично, я так ему и ответил.
С этими словами я повесил трубку. Он, кажется, что-то еще хотел прибавить, но я уже не услышал.
На следующее утро, едва я сел за письменный стол и взялся за работу, как со стороны входа донесся громкий стук и одновременно душераздирающий крик:
— Сэнсэй! Сегодня утром я получил телеграмму из банка, меня приняли на службу!
Кричал Ёсабуро. Я почувствовал досаду и не стал спускаться. Через некоторое время из-за ставен послышался голос жены:
— Слышал, Ёсабуро взяли на службу?.. Он счастлив, но ему нужно что-то тебе сказать.
— Ладно… — ответил я, но, не желая прерывать работу, не спешил спускаться вниз.
Все же в конце концов пришлось это сделать.
— Я рад за тебя, — сказал я.
— Заместитель директора принял меня на службу благодаря вам, — сказал он, пригибаясь в низком поклоне. — Получив телеграмму, я тотчас позвонил начальнику университетского отдела по распределению, и он, поздравив меня, сказал то, что я и сам думаю: без вашего содействия мне бы никогда не добиться того, к чему я так стремился… Благодарю вас!
— Ну, довольно об этом. А ты, раз уж стал банковским служащим, трудись на совесть, чтобы поручателю не было за тебя стыдно!
— Обещаю.
— Ты, кажется, хотел мне что-то сообщить?
— Я заинтересовался, не освободил ли вас господин Мано, в бытность мэром Нумадзу, официально от изгойства, навел справки и узнал, что его сын проживает в Токио. Вчера я наконец с ним встретился. Он показал мне две открытки, которые вы послали господину Мано, и сказал, что его покойная мать очень ими дорожила. Открытки были посланы из Парижа и надписаны вашей рукой. По его словам, вы перед самым отъездом за границу почти полчаса беседовали с его родителями в их доме… Это правда?
— Да… Мы случайно встретились.
— Как это — случайно? Вы помните, о чем был разговор?
— Это было в 1925 году, и я уже плохо помню подробности. Я собрался ехать за границу учиться и рассчитывал отплыть на пароходе в середине мая, моя будущая жена тоже ехала за границу учиться… Наши отцы, связанные дружбой со времени учебы в Токийском университете, быстро сговорились насчет женитьбы, и хотя до женитьбы тогда дело так и не дошло, меня внесли в посемейный список, подали ходатайство о заграничном паспорте… Жена, приехав в Токио и поступив в английский колледж, сняла жилье неподалеку от дома моего отца в Адзабу, и, благодаря приятельским отношениям отцов, мы, естественно, сошлись.
Я посмотрел на жену, но она только улыбнулась и ничего не сказала.
— В то время путешествие за границу было сложным делом, я был весь в предотъездных хлопотах. Помнишь, ты зашла к моему отцу сказать, что получила паспорт и завтра возвращаешься в Нагою. Я же до отплытия захотел повидать знаменитую бухту Сэмбон. Отец посоветовал мне сойти с поезда в Нумадзу и, полюбовавшись бухтой, ехать в Нагою следующим поездом…
— Да, он был чудесный человек, твой отец, — сказала жена, — тут же принялся изучать расписание и нашел, что удобнее всего воспользоваться скоростным поездом, отходящим из Нумадзу в одиннадцать десять. А чтобы ты не заблудился, обещал сам показать тебе бухту.
— Вот так и получилось, что в конце марта, посадив его на поезд, я вышел со станции, не зная, чем заняться. Я уже раздумывал, не зайти ли к моему приятелю Уэмацу, когда неожиданно ко мне обратился элегантно одетый господин. Узнав, что имею дело с Мано — мэром города, я изумился, ведь это была наша первая встреча… Он предложил побеседовать в спокойной обстановке, подозвал двух рикш, и мы тотчас покинули привокзальную площадь. Проехали через мост и остановились у большого здания на правой стороне. Он сказал, что его жена, уроженка этих мест, также сейчас здесь, и провел меня в гостиную, выходящую окнами на реку Каногаву. Времени было мало, говорили мы не больше получаса, помню только, что успели многое обсудить…
— Скажите, а Мано не упомянул тогда о вашем изгойстве?
— Нет.
— О чем же вы говорили?
— Ну, я, как младший по возрасту, в основном отвечал на его вопросы, но о чем конкретно шла речь, не помню.
— После беседы вы тотчас расстались?
— У мэра, очевидно, были срочные дела, он оставил рикшу его дожидаться… Примерно через полчаса он уехал, а я покатил на своем рикше к станции. Мы расстались у ворот его дома.
— А в Ганюдо вы не заезжали?
Не ответив на его вопрос, я вот о чем вспомнил.
В тот день я собирался от Нумадзу доехать до станции Хара и зайти к Сигэо Уэмацу. Он был мне как старший брат, его родители меня неизменно привечали, говоря, что я всегда могу приходить к ним не стесняясь, как к себе домой, поэтому я решил, что, прежде чем уеду за границу, должен хотя бы разок у них показаться. Но пока я ждал поезд до Хары, вдруг сообразил, что не прихватил никакого подарка, и потому поехал обратно в Токио. А когда через несколько лет я вернулся в Японию, то был серьезно болен туберкулезом, наводившим на окружающих ужас и отвращение, и избегал с кем-либо встречаться. Увы, и Сигэо не был исключением, а его родители так и умерли, не дождавшись от меня благодарности…
В эту минуту Ёсабуро, верно, чтобы привлечь мое внимание, сказал чуть громче:
— А что вас побудило послать из Парижа открытки господину Мано, написав такие взволнованные слова?
— Что побудило?.. Я впервые жил в цивилизованной, доселе неведомой мне стране и, разумеется, был взволнован, вот мне и захотелось поделиться этим с мэром, моим односельчанином, человеком, восприимчивым ко всему новому… К тому же я был молод… Но скоро я погрузился в учебу, и этими двумя открытками все и ограничилось.
— Я спрашивал у младшего Мано, не слышал ли он от родителей что-либо о вашем изгойстве… Уверяет, что не слышал. Мать как-то раз вроде бы упоминала о чем-то, но, по его словам, господин Мано, в бытность свою мэром, часто говорил жителям Ганюдо, что вы наверняка со временем станете гордостью села. Когда вы, побывав за границей, вернулись и стали писателем, многие в Ганюдо отзывались о вас с презрением, мол, и в вояж вы отправились, и писателем стали по своей бесхарактерности, но господин Мано всегда говорил своей супруге, что вы станете великим человеком, которым будет гордиться не только Ганюдо, но и Нумадзу… И она хранила две ваши открытки как драгоценность… После смерти господина Мано вся семья переехала в Токио, в Ганюдо у них ничего не осталось, и сын его, кажется, лет десять не был в родных краях. Посмеиваясь, он говорил, что с тех пор, как его батюшка перестал быть мэром, он тоже стал своего рода изгоем.