Значит, туберкулез — это знак Божьей любви?
Значит, Бог нарочно перенес меня сюда, в эту горную местность, чтобы я стал гордостью леса, а не оставался неприметным деревцем?
Могу ли я поверить в такую нелепицу? Да и что это за Бог такой, о котором говорил наш гениальный физик?..
В конце концов я стал сурово корить себя: «Ведь даже для жены и дочери я теперь все равно что покойник»…
Я общался с Жаком и двумя его товарищами за обедом и ужином, а также в часы предписанных нам в то время так называемых принудительных прогулок: мы должны были обязательно гулять по полчаса утром и по часу после обеда. Не помню, сколько времени прошло с того нашего первого разговора, но однажды во время утренней прогулки Жак доверительно сказал мне:
— Я давно уже мечтал познакомиться с японцем, но все не получалось. И вот теперь моя мечта осуществилась, более того, мы с тобой стали друзьями по несчастью, нас объединила общая болезнь, я воспринимаю это как подарок судьбы и очень этому рад.
Он подробно рассказал мне, что имел в виду, и я был поражен, ибо речь снова зашла о Боге.
— С двух лет я жил с родителями в Париже, но по происхождению я голландец. Морис с Жаном об этом не знают. Однажды, я учился тогда в третьем классе начальной школы, родители пригласили на субботний ужин одного известного французского ученого. Беседуя с ними за столом, он сказал: «На земном шаре живут разные народы, но только французы и японцы — это нации, избранные Богом. Я пришел к этому твердому убеждению после того, как объехал весь мир и познакомился с людьми разных национальностей». Наверняка он говорил не только об этом, но именно эти его слова как огнем опалили мое детское сердце. Ты не представляешь, как я потом страдал! Ведь я-то голландец, а значит, не являюсь Божьим избранником. Я так горевал, так просил родителей разрешить мне принять французское гражданство… В конце концов мне удалось стать французом. Моя мать была француженкой, я настоял на том, чтобы взять ее фамилию, в результате и фактически и номинально стал настоящим французом.
— Неужели уже с самого раннего детства Бог был отправной точкой всех твоих действий? — не утерпев, спросил я. — И ты никогда не жалел, что сменил гражданство?
— Ну, я с детства отличался основательностью. А что касается этого пресловутого гражданства, то, в конце концов, какая разница, где ты живешь? Вот только в 1914 году, когда началась Первая мировая война, я натерпелся страха. Будь я тремя годами старше, мне бы, наверное, пришлось пожалеть, что я поменял гражданство. Ведь на фронт без всяких разговоров отправляли всех достигших определенного возраста. А я решительный противник войны. Сейчас, оглядываясь назад, я понимаю, что еще ребенком инстинктивно ощущал присутствие Бога, того Бога, о котором говорил тогда за ужином наш гость, того Бога, каким я представляю Его себе теперь — единого Бога, Творца Вселенной… И еще, с тех давних времен я мечтал увидеть Японию, вторую страну, избранную Богом. Но мне это так и не удалось. Более того, даже с японцами я никогда не встречался… Я прочел о Японии все книги, какие только смог достать, и понял, что у японцев много общего с французами: они так же восприимчивы к цвету, так же четко мыслят… Но мне ни разу не удалось встретиться и поговорить с настоящим японцем. Ты не представляешь себе, как я обрадовался, узнав, что, когда Япония, начиная с шестнадцатого века, проводила политику изоляции, единственной страной, с которой она поддерживала отношения, была Голландия! Я разыскал всю литературу по тому периоду и жадно прочел ее, но так и остался неудовлетворенным. И вот я попал сюда, познакомился с тобой, и наконец осуществилась моя давняя мечта…
А, так, значит, и для него я всего лишь представитель японского народа! Мне было больно это сознавать, поэтому я не стал расспрашивать Жака о Боге и, отгуляв положенные полчаса, расстался с ним, чтобы в одиночестве вернуться в «Режину».
Месяца через полтора после того, как я приехал в высокогорный санаторий, мне продлили утреннюю прогулку до одного часа, и в первое же воскресное утро я решил пойти вместе с тремя приятелями в церковь, послушать мессу, однако когда мы, выйдя из отеля и спустившись вниз по склону, оказались на перекрестке, то не стали почему-то сворачивать к поселку, где находилась церковь, а выбрали другую дорогу, в сторону пастбища. На мой недоуменный вопрос мне объяснили, что они давно уже не ходят на мессу в церковь, что Жак нашел для всей троицы новое место для молитв.
Поднявшись на вершину холма по тропинке, ведущей через пастбище, мы оказались перед огромной скалой, за которой начинался спуск вниз. Местные пастухи называли эту скалу Скалой Чудес. Рядом была небольшая ровная площадка, она-то и стала для Жака и его друзей новым храмом.
— Пастухи говорят, что стоит лучам заходящего солнца коснуться этой скалы, как на ней появляется видный из любого уголка пастбища золотой крест, правда, сам я еще ни разу его не видел. Но посмотри, вон, вдалеке горы, там граница со Швейцарией! А еще дальше — снежные вершины Альп! Ну не чудесно ли, что с такого вроде бы небольшого холма открываются поистине необозримые дали? Здесь я могу с чистым сердцем возносить молитву: «Господи Боже наш, иже еси на Небесех…»
Жак говорил совершенно серьезно, да и в самом деле огромное ярко-синее небо, на котором не было ни облачка, словно готово было принять меня в свои объятия. Я глубоко вздохнул и, как только мои спутники приступили к благоговейной молитве, не желая отставать от них, возвел глаза к небу, однако его пронзительная синева так потрясла меня, что у меня вдруг возник вопрос, которого я никогда не задавал себе прежде: «А, собственно, что это такое, синее небо?»
— Снег здесь выпадает рано, — сказал, обращаясь ко мне, Жак, — очень скоро вокруг будет белым-бело. Говорят, зима — лучшее время для лечения туберкулеза, и в Отвиль съезжаются туберкулезники со всей Франции. Когда выпадет снег, отсюда до самой швейцарской границы будет расстилаться белая равнина, и все захотят молиться здесь, уразумев, что это место сам Господь подготовил для наших молитв.
— Пока вы столь ревностно молились, я пристально вглядывался в небо, — ответил я откровенностью на откровенность, — и был потрясен. Впервые в жизни я задумался о том, что же это такое — синее небо? Лучшего храма я не видел!
— Ты затронул очень важный вопрос. И раз уж ты сам заговорил об этом, я воспользуюсь случаем и расскажу тебе наконец, что, собственно, это такое — необъятное синее небо. Помнится, ты говорил, что Бог для тебя — пройденный этап. Думаю, ты имел в виду религию, но не совсем ловко выразился по-французски. А ежели так, то я могу сказать о себе то же самое.
Тут он взглянул на часы — пора было идти обратно, и мы стали медленно спускаться вниз по склону холма.
— Видишь ли, дело, пожалуй, не в том, что я употребил одно слово вместо другого, а в том, что для меня оба слова — Бог и религия — выражают одно понятие…
— На самом деле это два разных понятия, и объединять их неправомерно. Правда, Морис? — обернулся Жак к одному из своих друзей, католику, и, видимо желая вовлечь его в беседу, продолжал: — Многие французы-католики пренебрегают важнейшими церковными обрядами и даже по воскресеньям не ходят в церковь. Можно сказать, что для них религия — тоже пройденный этап, но никак нельзя назвать их атеистами, которые и знать ничего не желают о Боге.